В воскресенье, 15 февраля 1942 года, один из коллег-офицеров сказал мне, что готовится капитуляция. Ранним вечером того же дня старый форт накрыла мертвая тишина. Бункер затопила волна депрессии и бесконечной усталости. Мы на своем пункте связи раскидали матрасы прямо поверх кабелей и проводов, и все попросту повалились спать. Будто лопнула пружина, державшая нас на взводе в течение нескольких недель.

Я проспал часов десять, а следующим утром вышел наружу и увидел, что на холм медленно взбираются четыре машины, на крыльях кузова по вымпелу с эмблемой восходящего солнца. Их седоки сидели как куклы, можно сказать, по стойке «смирно», прижав руки к бокам. Кавалькада подкатила к главному входу, из машин вышла группа японских офицеров с длинными мечами в черных ножнах, свисавших с поясов их темно-зеленых кителей. Так впервые в жизни я увидел японских солдат. Они властно и уверенно зашли внутрь Форта.

Теперь Малайзия принадлежала этим людям. Именно они главенствовали сейчас на морях от Индии до Полинезии, поставив на колени по меньшей мере три европейские империи в Азии. Я был их пленник.

Через день после того, как я увидел завоевателей, оставшимся в городе британским войскам было приказано пешком следовать в Чанги, на восточную окраину острова, где находилась тюрьма и прилегающая к ней небольшая деревня. Расстояние — пятнадцать миль.

Мы вышли из Форт-Каннинга, захватив с собой лишь то, что могло поместиться в вещевой мешок. Японцы разрешили также взять несколько автомашин. Наша колонна растянулась на полмили; по ходу следования мы видели и других солдат, старательно маршировавших в ногу. Все эти группы с разных сторон подтягивались к главной дороге, ведшей в Чанги. Вскоре образовалась плотная, колыхающаяся масса нагруженных вещами людей, пытавшихся сохранить остатки дисциплины и чувства собственного достоинства. Британская армия на пути к унижению.

Разгромленное войско — странная вещь. Наша мощная машина уничтожения сейчас послушно исполняла команды врага, которого мы даже не видели: в Чанги никогда не было более пары дюжин японских охранников; во всяком случае, такое возникало впечатление. Когда мы добрались туда, то были распределены по жилым зонам, наши повара со своими котлами обустроились в крошечных бытовых кухнях местных лачуг, чьи хозяева куда-то пропали; шел централизованный сбор продуктов и медикаментов. «Не дать людям сидеть без дела» — вот чем сейчас были одержимы наши командиры, так что стрижка газонов, очистка выгребных ям и возня на огороде вскоре стали основным занятием бойцов. Как грибы после дождя возникали мелкие мастерские. Я заказал деревянный пенал-очешник для своих очков — одна из самых удачных покупок за всю мою жизнь. Каждый знал, кто его непосредственный начальник. И вместе с тем настоящая, единственная цель и первопричина существования нашего могучего коллектива — оборона военно-морской базы и британской власти на Дальнем Востоке — исчезла, как задутый ветром огонек.

На место былой движущей силы пришла — или скорее даже вползла — неопределенность: негативная сила, питавшаяся тревогой и страхом. Раньше нас толкала вперед пружина агрессии; сейчас тянуло назад нечто вроде резиновой ленты из нервозности. Мы по-прежнему хотели сражаться, однако нашу молодую энергию горечи посадили под замок. Развилась та самая всепроницающая, доминирующая особенность жизни в плену: чувство вечной тревоги, предельной беспомощности, разочарования и крушения всех надежд. От этого тягостного бремени не убежать, оно преследует тебя даже во сне. Так что время мы заполняли тем, что дисциплинировали себя и своих подчиненных, все как один злые и замученные бездельем.

Три недели кряду царил странный, жутковатый «мирный» период, в течение которого я лично не видел ни одного японца. У нас даже в Чанги до сих пор имелось несколько револьверов и винтовок, мы по-прежнему были армией, тем не менее бесцельно шатались из угла в угол, поджидая, когда же нами займутся наши хозяева. Чуть ли не первым приказом они лишили нас чувства времени, по которому мы сверяли свой распорядок: было объявлено, что отныне мы живем по токийскому времени, то есть на полтора часа вперед. Соответственно теперь приходилось вставать раньше, к тому же затемно. Лично я ко времени отношусь с пиететом (в моих глазах даже график следования поездов может быть элегантным); я испытываю потребность точно знать, когда и что именно можно делать. За «воровство» времени я их возненавидел. Это стало делом принципа, камнем преткновения между мной и японцами.

Пока что я жил с другими связистами бывшей «Крепости» в небольшой хижине, откуда открывался великолепнейший вид на море, что лежало к востоку: необъятное, завораживающее пространство, в котором мы потерялись. Здесь, на побережье, словно раскинулась громадная свалка из десятков тысяч военнопленных из нескольких союзнических армий — без какого-либо шанса поднять паруса и отчалить.

Однажды утром наше странное, псевдонормальное существование получило серьезную встряску. Полковник Поуп, командир связистов в южном оборонительном секторе, заявил, что многие никогда не видели японцев, что после капитуляции нас предоставили самим себе и что из-за этого у людей появилось обманчивое чувство безопасности.

Выяснились, что он опросил целую группу военнопленных, которые только что прибыли в Чанги, и они рассказали ему, чтó произошло в госпитале на улице Принцессы Александры, главном военном госпитале Сингапура, когда в него ворвались японцы буквально за несколько часов до сдачи города. Они убили врачей, санитарок и раненых, даже тех, кто лежал на операционных столах. Остальных выволокли наружу и закололи штыками.

У полковника имелось для нас еще одно сообщение, над которым он призывал задуматься. Эту историю ему поведали пленные, доставленные с Суматры и соседних островов. Непосредственно перед капитуляцией Сингапура из города вышла флотилия малых судов с медперсоналом и ранеными. Один из этих транспортов был потоплен близ острова Банка. Среди выживших находилась значительная группа австралийских медсестер, которые вплавь добрались до берега, где их окружили, приказали вернуться в море и расстреляли из пулеметов в пене прибоя. По сведениям полковника, погибло несколько десятков женщин.

История про медсестер заставила нас пересечь очередной порог, войти в новую область дурных предчувствий. Мы еще не были готовы — да и с чего бы? — принять тот факт, что нам, возможно, придется на себе узнать пределы человеческой жестокости. Но вот медсестры… Они у военных в особом почете, окутаны ореолом романтического благоговения, так что их гибель выглядела нереальной, непостижимой. Резюмируя, полковник был лаконичен: «Мы почти не видели японцев. Это еще не повод считать их безвредными».

Вскоре после этого «урока бдительности» японцы организовали церемонию группового унижения поистине библейских пропорций. Всем поголовно, кроме лежачих больных, было приказано выстроиться вдоль дорог Чанги. Пятьдесят тысяч человек, сплошной шеренгой по два, на мили и мили вокруг лагеря. Мимо прокатил кортеж штабных машин, во главе которого ехал грузовик с киноштативом в кузове. Шла съемка пропагандистского фильма для имперских нужд, а мы были статистами. Уверен, что мы произвели яркое впечатление: сонмище мужчин в военной форме, которая уже начинала смахивать на обноски, не говоря уже про тех, на ком остались лишь грязные тропические шорты да майки, — и вот мы стоим навытяжку, приветствуем по стойке «смирно» кучку японских генералов, вальяжно катящих мимо в конфискованных британских джипах.