* * *

Нога, обутая в черный ботинок, с голой белой щиколоткой, резко переворачивает меня, словно дохлое животное. Кто-то в тонком черном шелке с желтым лицом нагибается над разросшимся кустарником, хватает меня за плечо и яростно трясет. Слишком близко ко мне наклоняется неподвижное змеиное лицо без морщин и без пудры. Все та же застывшая улыбка, которая не дает мне покоя. Она поднимает театральный бинокль и смотрит не мигая. Вечер еще не наступил, но яркость дня пригасла. Изменился воздух. Кажется, что мы смотрим друг на друга внутри стеклянного колпака, как чучела зверей в вакууме. Ее черный силуэт на зловещем оранжево-лиловом фоне напоминает апокалипсис, нарисованный на церковной стене.

– Шпионишь за дядей и матерью?

На случай, если сейчас настанет конец света, когда вся ложь станет явной и будет взвешена, я говорю правду:

– Да.

Она снова улыбается и протягивает мне длинную змеистую руку без колец. Она не совсем женщина. Я решаю посмотреть, не сказано ли о ней что-нибудь в толстой книге Франциско «Сверхъестественные встречи с оккультными существами и каббала в экзотических землях, или Новые приключения Лемюэля Гулливера в долине фей».

– Не суди ее. Она делает это для тебя. Она все делает для тебя.

Я беру ее руку. Духота вокруг нас затаила дыханье. Она тащит меня за собой через кусты, придерживая ветки, чтобы они не били меня в лицо. Я достаю ей лишь до локтя. Она необыкновенно высокая.

– Вы – вдова? – Это не дерзость, я просто пытаюсь понять, почему она всегда в черном, а остальные нет.

– Господь с тобой. Я никогда не была замужем. Я в трауре по отцу, он умер три месяца назад.

– А у меня не было отца.

– Был, ты просто его не помнишь.

– И мама так говорит.

Змея снова иронически улыбается. Я поднимаю голову.

– А вы знаете, кто мой отец?

Я задаю вопрос, как будто мне не очень-то и интересно, и продолжаю тащиться за ней, ведя по земле палочкой. Если она поверит, что мне все равно, она может проболтаться. Но она не говорит ничего. Под ее ногами ломаются стебли – оглушительный звук в звенящей тишине. Жар дрожит, колеблется в странном призрачном свечении. Мы выходим на лужайку и видим, что небо сгустилось в лиловую тьму. В конюшнях бьют копытами лошади, кто-то бежит по двору с охапкой покрывал. Потом налетает ветер, и зазубренная стрела желтого пламени с треском вонзается в огород, безжалостно пронзая ряды клубники и салата. Я крепче сжимаю костлявую руку змеи. Она не ускоряет шага.

– Мы все искали тебя, дитя. Одна из кухонных девчонок сказала, что тебя нигде нет.

Свет становится фантастическим, пугающим. Дом вырастает перед нами. Я тяну ее за руку.

– Бежим.

– Нет нужды.

Ее расчет точен. Как только мы всходим на террасу, первые огромные капли задевают мое плечо. Я вижу Любимую, уже полностью одетую, в украшениях, она бежит к нам через гостиную, распахивает стеклянные двери, она встречает нас, будто мы вернулись с войны.

– Не говори ей ничего. Никогда. Ясно? – шипит змея, наклоняясь. – Обещай. – Это приказ, не просьба.

– Хорошо.

Дождь обрушивается на террасу.

* * *

Алиса всегда знает, что происходит в доме. Вначале самолюбие мешает мне признать собственную неосведомленность. Театральный бинокль – жалкая замена лакеям, горничным и кухонным сплетням. Слуги в доме проходят по коридорам, словно призраки, они поразительно вездесущи. Их могут уволить в любой момент, а между тем они – хранители невероятных секретов. Вот что объединяет меня с Алисой Джонс: запретное знание и бессилие. «Но теперь, в долине унижения…»

– «Бо-ять-ся», – по слогам читает Алиса. Теперь она легко узнает слова, которые часто встречаются. Но все еще спотыкается на комбинациях букв, которые видит впервые. Иногда она впадает в такой гнев, что срывает зло на книге. У Баньяна на корешке образовалась выбоина. Мы сидим в пустой телеге на скотном дворе. Когда она доходит до Аполлиона, я спрашиваю про змею.

– Расскажи про черную шелковую женщину, которая похожа на змею.

– Луиза Эрскин. Правда, вылитая змея. Надо сказать кухарке.

– Кто она?

– Младшая сестра хозяина и подруга хозяйки. Они все выросли вместе. Она иногда проводит здесь по полгода. Она раньше приезжала с отцом. Но он становился странным, бормотал и бесновался. И он был старый и больной, и она за ним смотрела. Потом он умер.

– Она сказала, что он умер…

– Она ничего. В прошлом году вычесала мне всех вшей. Было ужасно больно. Она поймала меня, когда я пыталась стащить рахат-лукум из гостиной на прошлое Рождество. И избила до синяков. Старайся ее не злить. Но она никому не сказала. Ни Гарольду, ни матери. Я думала, скажет. А она не сказала. Я уже подготовила длинную речь для мамы, на случай если меня выгонят.

– Но все воруют.

– Да. Но есть определенный предел, который нельзя переходить. И нельзя попадаться.

– Сальваторе украл у Франциско вино, чтоб заплатить карточные долги.

– И что?

– Франциско грозился его убить. Не выгнать. Убить. За личное предательство. Потом Франциско дал ему еще один шанс и заплатил все его долги.

Алиса рассмеялась:

– Моя мама говорит, что твой генерал – настоящий джентльмен. Так. Ну-ка, давай еще абзац.

– Тебе понравится. Это битва.

«Не долго шел он в безопасности. На него вдруг напал ярый враг, шедший к нему навстречу через поле. Имя ему – Аполлион. Наружность его была отвратительная. Вместо одежды тело его было покрыто рыбьей чешуей (чем он особенно гордился), крылья его были как у дракона, из живота его выходил дым и огонь, а пасть его была точно львиная».

– Прекрасно, – вскричала Алиса. – Рыбьей, это от слова «рыба»? Я видела такое в меню. Ры-ба. Рыба. Научи меня остальному. Почему он называется Аполлион, что это значит?

– Не знаю.

– Видишь – и ты знаешь не все.

– Я и не говорю, что все знаю. Франциско говорит, Аполлион правит Царством Мира Сего.

– А я и не хочу другого, хоть мама и поет в церкви про Благословенную Иную Землю. – Она посмотрела в книгу, словно ожидая увидеть там чудовище, и вытянула ноги, так что они высунулись из тени на солнце.

* * *

Обед начался в четыре. Каждое блюдо ужасно задерживалось. По приказу Франциско мне пришлось съесть целую гору овощей и картошки. Солнце по-прежнему освещало лужайку, но уже было почти шесть, и жар начинал спадать. Дэвид Эрскин отметил не только мое присутствие за столом, но и мою дневную жизнь. У меня кусок застрял в горле.

– Франциско, ты знаешь, что этот ребенок готовит восстание на моей кухне?

– Вот как?