же стариков. Они ни о чем больше не могут говорить – только о турках. Это настолько…

– Скучно? – подсказал Аво.

– Я хотела сказать «настолько по-мужски». Но «скучно» тоже подходит. Не смейся, это действительно так. Бесконечное переливание из пустого в порожнее! Видел лимонные деревья у горнолыжного подъемника? А теперь представь, что они никогда бы не роняли созревших плодов – лимоны так бы и висели, пока ветви не опустятся до земли; места для новых завязей там бы не нашлось.

– Да ты, я смотрю, поэт, – заметил Аво.

Но Мина сразу же прикрыла рукой подбородок, и Аво догадался: девчонка подумала, будто он издевается над ней. Говоря по правде, он бы хотел уметь выражать подобным образом свои мысли или хотя бы иметь смелость высказываться. Но вместо этого он продолжил гнуть свою линию:

– Если у тебя зайдет об этом разговор с Рубеном, то он скажет, что мы всегда должны помнить о геноциде, поскольку турки отрицают то, что было на самом деле.

– О, видишь? Видишь, как сразу стало скучно? Конечно, это все так, но… Как только ты заговорил о геноциде, у тебя сразу же потускнел взгляд.

– Долг памяти – это серьезно, – усмехнулся Аво.

– Ой, вот давай поговорим как раз о несерьезном. О кино или о музыке. Вот, например, у моей сестры есть маленький переносной проигрыватель. Но она слушает ужасную русскую эстраду. Так что я познакомилась с одним парнем, который фарцует зарубежными пластинками. Купила у него альбом Pink Moon, английский. Это что-то необыкновенное! Не похоже ни на что, что я раньше слушала. И ведь альбом издан только в прошлом году. Мир движется вперед, люди создают новое, а не цепляются за прошлое. У тебя есть проигрыватель?

– У меня?

– Нет, так ничего страшного. Одолжу у сестры. А куда бы нам пойти так, чтобы Рубен нас не нашел?

Аво буквально ощущал флюиды, исходившие от этой девушки с огромными глазами и маленьким подбородком, что стоит сейчас перед ним и спрашивает, где бы они могли уединиться.

Тут он заметил, что у него развязаны шнурки. Быстро нагнулся и так туго завязал их, что скрипнула кожа ботинок.

– Я бы хотел послушать пластинку, но нужно взять и Рубена. Мы с ним всегда вместе.

Мина снова переложила доску.

– Ах да, – сказала она, посмотрев на здание, в котором скрылся Рубен, – собачий поводок. Но если вдруг передумаешь, приходи сегодня вечером к тем самым лимонным деревьям у подъемника. Я возьму проигрыватель и пластинку.

– Сегодня?

– Завтра будет дождь. У нас тут дожди могут хлестать целыми неделями.

Мина поспешно удалилась, зажимая под мышкой лакированную доску, от которой во все стороны брызгали солнечные зайчики.

– Я пролистал твою книгу по истории, – сказал Аво Рубену, когда тот вернулся.

– Вот как?

– Ага. Она заставила меня вот о чем задуматься: мы, армяне, просто одержимы нашим прошлым. Это подобно тому, как если бы лимонное дерево перестало избавляться от зрелых плодов, мешая появляться новым. Тогда бы и не было свежих лимонов – одни сморщенные.

– Какие еще лимоны? Ты о чем, брат?

– Ну… Ладно, давай сначала. Помнишь те лимоны, что растут у подъемника?

– Что за шутки?

– Ничего я не шучу. Просто я думаю, что сегодня можно заняться чем-нибудь другим – нет дождя, и на улице славно. Прекрасный денек!

– Ты считаешь, что это – прекрасный денек? А знаешь, какой день станет по-настоящему прекрасным? День, когда мы заставим турок признать резню армян, что они до сих пор отрицают!

Рубен уткнулся в свою книгу.

– Или тот день, – вскинул он голову через какое-то время, – когда нам удастся доказать, что никто, кроме самих армян, палец о палец не ударил, чтобы обнародовать данные о гибели почти двух миллионов наших соотечественников. Случится такое – тогда и настанет прекрасный денек!

– Нас сегодня вечером пригласила Мина, – сказал Аво.

– Нас? – оторвался от чтения Рубен.

– Да, нас обоих. Она проходила мимо, пока ты бегал в туалет. Случайно. И сказала, что у нее есть новая пластинка, которую можно послушать.

– Армянская?

– Нет, английская.

– На фиг надо. Забудь.

– Ну, быть может, у нее есть и армянские записи. Я не знаю.

Рубен призадумался.

– Знаешь, – наконец сказал он, – единственные, кто, кроме самих армян, могут нам помочь, это Ленин и Иисус.

– Слушай, как я могу не смеяться, когда ты несешь такую чушь?

– А Ленин с Иисусом могли, а? Могли они вообще шутить? Шутить, когда правда стала кривдой? Или же они убедились, что жизнь есть не что иное, как шутка, и они сами сделались солью этого анекдота? Что им еще оставалось, как не смеяться? Плакал Иисус или смеялся? Вот в псалмах Бог говорит царям, что замышляли против Него: «Смеется восседающий на небе!» Понимаешь, смех – это награда за праведную жизнь, а не средство ее достижения!

– Мина сказала, что альбом довольно хорош.

– Признайся, – сказал Рубен, – признайся, что ты не валял дурака перед Тиграном, а просто старался понравиться Мине.

– А ты сам не старался?

Рубен закрыл свою книгу:

– Слушай, ты же мужчина, правильно? Значит, тебе не нужно спрашивать меня, идти с нею или нет. Так что выбирай.

– Я выбираю и то и то, – сказал Аво, потрепав брата по волосам.

– И то и другое – не выбор, – отозвался Рубен.

Тем вечером контрабандная пластинка – сначала ее незаконно ввезли в Советский Союз, а потом незаконно продали в Кировакане – вращалась на диске проигрывателя, словно планета. Мина не понимала ни слова из песен, но подпевала каждой. Над ее головой, маленькие, словно пламя от свечки, зеленели в сумерках молодые лимоны. Мина радовалась и музыке, и погожему вечеру – убедила себя в том, что это хорошо. Прослушала пластинку четыре раза, а потом отправилась домой.

Глава пятая

Лос-Анджелес, Калифорния, 1989 год

Добраться из округа Кинг до бунгало Джонни Трампета в пустыне Мохаве можно было двумя путями – через Айдахо и Неваду, двигаясь на юго-восток, или через Орегон и Калифорнию. Мне не хотелось пробираться через горные разломы, и я выбрал второй вариант. Мы с Фудзи ехали вдоль равнин западных штатов, словно нас засосало в аэродинамическую трубу. Если не считать нескольких остановок на заправочных станциях, через мрачные леса графства Гумбольдт и виноградники Центральной долины прокатили почти без отдыха. При такой-то скорости мы должны были появиться на раскаленной пыльной сковородке калифорнийской пустыни раньше срока, оставив за собой день в запасе. Но после шестнадцати часов пути, невыспавшийся и одуревший, я пропустил поворот