— Как ты мог это сделать? Как ты мог быть таким дураком? — спросил, задыхаясь, Иг, сейчас он был на грани ненависти к отцу.

— Вот и я то же самое себя спрашиваю. Каждый день. Конечно же, когда весь мир бросается на твоих детей с ножами, ты обязан их заслонить. Это каждому понятно. Но здесь-то… Здесь Меррин тоже была одним из моих детей. Она десять лет ежедневно бывала в нашем доме. Она мне доверяла. Я покупал ей попкорн в кино, ходил посмотреть, когда она играла в лакросс,[6]играл с ней в криббидж,[7]и она была просто прелесть, и любила тебя, а ты вышиб ей долбаные мозги. Покрывать тебя было совершенно неправильно, не тот это случай. Ты должен был отправиться в тюрягу. Когда я вижу тебя в доме, мне хочется дать тебе по морде, чтобы сбить это глупое выражение с твоего глупого лица. Вроде как тебе не о чем жалеть. Убил — и вышел сухим из воды. В самом буквальном смысле. И меня еще в это дело втянул. Из-за тебя я все время чувствую себя грязным. Мне хочется помыться, оттереть себя стальной мочалкой. Когда ты говоришь со мной, по мне начинают бегать мурашки. Ну как ты мог с ней такое сделать? Она была одним из лучших людей, каких я когда-либо знал. И наверняка самым любимым человеком.

— И моим тоже, — согласился Иг.

— Я хочу вернуться в свой кабинет, — сказал отец. Он тяжело дышал открытым ртом. — Когда я тебя вижу, мне хочется спрятаться. В свой кабинет. В Лас-Вегас. Или в Париж. Куда угодно. Я хочу уйти и никогда не возвращаться.

— И ты действительно думаешь, что я ее убил. А ты никогда не задумывался: вдруг улики, которые ты сказал Джину сжечь, могли меня спасти? Сколько раз я тебе говорил, что не делал этого, так неужели тебе ни разу не подумалось, а может быть, просто может быть, я ни в чем не виноват?

Отец молча на него воззрился, немного сбитый с толку, а затем сказал:

— Нет, такого я не думал. Правду говоря, меня удивляло, что ты не сделал с ней что-нибудь еще раньше. Я всегда считал, что ты мелкий говеный извращенец.

Иг стоял в дверях своей спальни и все не входил, не ложился, как было задумано. Его голову снова саднило — виски, у оснований рогов. Было такое чувство, словно за ними нарастает давление. На краю его поля зрения, в такт ударам пульса, мелькала непроглядная тьма.

Ему хотелось отдохнуть, хотелось больше всего остального, и не хотелось больше никакого сумасшествия. Он хотел ощутить на лбу чью-нибудь прохладную руку. Он хотел, чтобы Меррин вернулась, хотел плакать, зарыв лицо в ее колени, и чтобы ее пальцы гладили его по затылку. Любые его мысли о мире и спокойствии были связаны с ней, она входила обязательной частью во все его мирные воспоминания. Ветреный июльский день, они лежат в траве над рекой. Дождливый октябрь, они с ней пьют сидр в ее комнате, плотно прижавшись друг к другу под вязаным покрывалом, холодный нос Меррин прикасается к его уху.

Иг окинул взглядом комнату, осмысляя обломки жизни, прожитой им здесь. Из-под кровати высовывался старый футляр трубы, он вытащил его и положил на матрас. Внутри лежала серебристая труба. Она заметно потемнела, клапаны стерлись, словно трубой активно пользовались.

Как оно, собственно, и было. Даже когда Иг узнал, что слабые легкие никогда не позволят ему играть на трубе, он, по причинам, уже не понятным ему самому, продолжал репетировать. После того как родители отсылали его в постель, он играл в темноте, под одеялом, летая пальцами по клапанам. Он играл Майлза Дэвиса, Уинтона Марсалиса и Луиса Армстронга. Но музыка звучала только в его голове; когда он прикладывал мундштук ко рту, то не решался дуть из страха, что накатит волна головокружения и замелькает черная метель. Это казалось теперь бессмысленной тратой времени, все эти тренировки, заранее обреченные не дать никакого результата.

В приступе неожиданной ярости он вытряхнул содержимое футляра на пол маленькие трубки, масло для клапанов, запасной мундштук и все прочее. Последнее, что ему попалось под руку, была сурдина «Том Краун», похожая на большую рождественскую игрушку из полированной меди. Он хотел швырнуть ее через комнату, даже замахнулся уже, но пальцы его не разжались, не выпустили сурдину. Это была очень красивая металлическая игрушка, но он удержал ее не поэтому. Он и сам не мог понять, почему он ее удержал.

«Тома Крауна» засовываешь в раструб трубы, чтобы приглушить громкость; при правильном использовании звук получается непристойный, похотливый. Иг глядел на сурдину и хмурился, ощущая, как что-то тревожит его сознание. Это не было сложившейся мыслью, еще не было. Это не было даже половинкой мысли — так, мимолетная смутная догадка. Что-то насчет труб и рогов, что-то насчет того, как на них играют.

В конце концов Иг отложил сурдину в сторону и снова обратился к футляру. Он вырвал из него пенопластовую подкладку, положил свежую смену одежды и начал искать свой паспорт. Не потому, что собирался уехать из страны, а потому что хотел взять с собой все важное, чтобы никогда не пришлось возвращаться.

Его паспорт был засунут в роскошную Библию, лежавшую в верхнем ящике комода, перевод короля Иакова, в белой коже со словами Иисуса, напечатанными золотом Терри называл эту книгу его Библией Нила Даймонда;[8]Иг выиграл ее ребенком в библейскую «викторину навыворот» в воскресной школе: когда давались ответы из Библии, Иг всегда угадывал правильные вопросы. Иг вынул из книги свой паспорт и ненадолго замер, глядя на колонку точек и черточек, накорябанную карандашом на форзаце. Это была азбука Морзе; Иг сам вписал ее в Библию Нила Даймонда десять с лишним лет тому назад. Он когда-то решил, что Меррин послала ему сообщение азбукой Морзе, и потратил целых две недели, составляя аналогичный ответ. Получившийся у него ответ был все еще записан тут цепочкой точек и черточек, его любимая молитва в этой книге.

Он покачал Библию в руке и тоже забросил ее в футляр. Что-то там все-таки должно было быть, какие-нибудь полезные подсказки для его положения, некое гомеопатическое средство, которое может пригодиться при прямом столкновении с дьяволом.

Нужно было сматываться, пока не попался кто-нибудь еще, однако, спустившись по лестнице, Иг заметил, как сухо и липко у него во рту, как больно ему глотать. Он свернул на кухню и попил из-под крана. Составил ладони лодочкой и плеснул воду себе на лицо, а затем окунул лицо в воду и отряхнулся по-собачьи. Вытерся досуха посудным полотенцем, с наслаждением ощущая его грубое прикосновение к оглушенной холодной водой коже. В конце концов Иг откинул полотенце, повернулся и увидел своего брата.