считал высшей милостью иметь своим лучшим другом моего брата [Бертольда] и быть связанным с величайшим человеком моего времени [Георге]». (Сообщение графини Нины фон Штауффенберг.)

30 Наследник Стефана Георге профессор Роберт Берингер писал по этому поводу автору: «Речь может идти не о подчинении, а об иерархии духа, как выразился Гёте в беседе с Эккерманом во вторник 30 марта 1824 г. ...Если Вы раскроете страницу 138 моего фотоальбома, Вас поразит, с каким восхищением глядит Клаус фон Штауффенберг на поэта, который этого даже не заметил. Из любви к Стефану Георге он стал «новым человеком», попытавшимся свершить самое великое деяние».

31 Edgar Salin. Um Stefan George. Erinnerungen und Zeugnis. München — Dusseldorf, 1954, S. 324, Anm. I. Присущее Стефану Георге понимание истории оказало сильное воздействие на историка Эрнста Канторовица (1895—1963 гг.). В 1934 г. он, будучи профессором, был изгнан нацистами из университета Франкфурта-на-Майне за своё еврейское происхождение; в 1949 г. уволен американцами из Университета в Беркли за отказ участвовать в принесении профессорами присяги, обязывавшей их в порядке лояльности служить «барьером против коммунизма». (См.: «Bücher von Autoren jüdischer Herkuft in deutscher Sprache. Eine Ausstellung der B’nai B’rith Wien». Wien, 1967, S. 129 f.)

В своей книге «Император Фридрих II» (Берлин, 1927; новое изд. Дюссельдорф, 1964) Эрнст Канторовиц писал, что во время празднования в мае 1924 г. 700-летия Неаполитанского университета, основанного Гогенштауфенами, на саркофаге Фридриха II в Палермском соборе лежал венок с надписью: «Своему кайзеру и герою — «Тайная Германия»». Профессор Эрнст Хадерман писал по этому поводу: «Я сам в 1932 г. осматривал гробницы императора Генриха VI. Констанции и императора Фридриха... Там перед величественным саркофагом из тёмно-красного порфира, в котором погребён император Фридрих II, я видел большой венок с лентой, на которой была та же самая надпись. Разумеется, я знал, кто это «Тайная Германия», и был глубоко потрясён». По этому же поводу автору настоящей книги писал профессор Эдгар Залин из Брюсселя: «Одно несомненно: деяние 20 июля 1944 г. порождено влиянием Георге, и именно благодаря Штауффенбергу военный круг заговорщиков... чувствовал себя обязанным действовать по завету и в духе Георге. Уже с 1938 г. стихотворение «Антихрист» служило опознавательным знаком для офицеров, связанных между собой дружбой, и, говоря о своей Германии, они всегда называли её общим именем: «Наша тайная Германия», тайная в интерпретации стихотворения Георге».

Автор данной книги цитирует нынешних почитателей Георге столь обширно (см. также прим. 30) для того, чтобы показать то влияние, которое поэт сохраняет и по сей день. Однако автор не думает, чтобы было можно установить прямую связь между Георге и 20 июля 1944 г. и считать поступок Штауффенберга порождённым воздействием мировоззрения поэта. Штауффенберг испытывал на себе и другие значительные влияния.

32 Например, Александр получил от Георге прозвище Оффа — имя сказочного принца ангов (германское племя).

33 Arnold Zweig. Standbild und Einsturz des Stefan George, in «Neue Deutsche Literature, Heft 11/1957, S. 108.

34 Ibidem.

35 Ibid., S. 111.

36 Cm. Robert Boehringer. Mein Bild von Stefan George. Düsseldorf, 1951.

37 Bruno Markward t. Geschichte der deutschen Poetik, Band V: Das zwanzigste Jahrhundert (=«Grundriss der Germanischen Philologie», 13/V, Berlin, 1967, S. 204.

38 Cm.: Bruno Markward t. Op. cit, S. 207. Бруно Марквардт пишет в этой книге: «За такими декларациями Георге, как «гибнущий мир во всех своих проявлениях самым жалким образом стремился быть справедливым к нищим духом; пусть же восходящий [мир] согласует свои помыслы с богатыми духом», стоит Ницше с его теорией создания элиты любой ценой, даже отвергая сострадание к слабым. Это было «принципом господина», который считал, что идёт по пути превращения в сверхчеловека, и мнил, что народ обретается где-то далеко внизу, в каких-то призрачных глубинах».

Главное направление буржуазной идеологии того времени и её отражение, особенно в поэзии, характеризует Вольфганг Хайзе: «Растущие внутренние противоречия и начинавшаяся борьба за передел мира требовали своего идеологического оправдания и выдвижения идей, оказывающих мобилизующее воздействие на массы. Шкала этого процесса простирается от Ницше до собственно философии войны 1914—1918 гг. в её первой фазе... Решающим источником, определившим её содержание, была лежащая вне области научного исследования эстетическая культура. Здесь, в сфере сознательного самообмана, уже предварительно эмоционально образно предвосхищалась (в качестве отражения и воспроизведения капиталистической повседневности и фантастического дополнения к присущему ей отчуждению) та романтика освобождения от пут совести, опьянения, воспевания насилия и искупления, безграничной экспансии и эстетически смакуемой гибели, которая в равной степени продуцировалась и маскировалась повседневной практикой капитализма и была по тенденции своей имманентна ей, вместе с тем играя роль эстетического глянца, предназначенного скрыть жестокость бизнеса как потребности». Хайзе справедливо подчёркивает возможные, а также и практически ставшие действенными тенденции этого хода развития: «То, что предварительно «проигрывалось» в сфере эстетической эмоциональности, то, что использовалось как не заслуживающая, чтобы принимать её всерьёз, декорация политической власти, позднее в условиях усиливающихся противоречий общественной жизни, нарастания жажды империалистической экспансии обрело форму политико-социальной идеологии, превратилось в мировоззрение, во всеобщую философскую формулу программы действий»[11].

Хайзе тоже указывает на взаимосвязь между Ницше и Георге: «Ницшеанская мифологическая концепция о воле к власти как сущности бытия характеризует новизну... Он (Ницше. — К. Ф.), обладающий наибольшей силой воздействия, самый оригинальный и последовательный из целого легиона идеологов. Одна часть их находилась в оппозиции к академической философии, другая перешла к борьбе против либерализма с консервативных позиций, а третья стремилась к «новому» философствованию мировоззренческо-религиозного характера и проявляла себя в целом как мировоззренческое концептирование тех тенденций, которые затем стали «плодоносными» в «народных» и пангерманских течениях, а также в литературной неоромантике и в кружке Георге»[12].

«Художественная литература также отражает в различных фазах глубокое беспокойство этого первого этапа империализма. Таковы мессианские надежды конца столетия (типичным является «Эммануэл Квинт» Гауптмана); упадочные настроения «конца века», смакование бренности бытия и наслаждение мимолётным мгновением; трансформация декадентского ощущения в глубокое декадентское варварство призыва к силе и актам насилия — жестокого у Ницше, опоэтизированного у Георге и его аристократического кружка, где ницшеанская модель человека-господина преобразовывалась в картину будущего господства над массами, а тем самым — в преодоление «превращения в массу»...»[13].

39 Hans Jürgen Geerdts. Deutsche Literaturgeschichte in einem Band. Berlin, 1966, S. 486.

40 Alexander Graf von Stauffenberg. Erinnerung an Stefan George. Rede auf einer Gedenkfeier am 4. 12. 1958 in Westberlin (hektographiertes Manuskript).

41 Ibidem.