— Нет, после этого всегда проводились выборы, и все сто процентов голосов

отдавали за меня.

— Понятно… — хмыкнул Капитан. — Но теперь так не будет! Мы проведем в муниципалитет истинных представителей народных масс!

— Конечно, конечно! С проклятым прошлым надо кончать, — заторопился мэр.

— Мы выберем истинных революционеров, самых лучших людей, пострадавших от хунты. Вот, например, мой кузен Кристобаль Морено — очень революционно настроен. В прошлом году жандармы Лопеса, эти кровавые палачи, отобрали у него водительские права, утверждая, что он виноват в превышении скорости. Но мы то знаем, что все это ложь, провокация против борца за свободу. О, если бы вы знали, как мой кузен ненавидит диктатуру! Вы бы назначили его президентом!

— Да, я бы на его месте после этого ушел в партизаны… — с весьма умело сыгранным сочувствием кивнул Капитан.

— Конечно, он только, наверное, не успел купить автомат! — поддакнул и я, слегка икнув. Ром уже действовал.

— Нет, — огорченно вздохнул мэр, — автоматов в этом году нигде не было в продаже.

— До чего же этот Лопес довел страну! — возмутился Капитан. — Даже автоматов народу не хватает!

— Да, да! — скорбно пожаловался мэр. — В прошлом месяце опять выросли цены на французский коньяк, маринованные анчоусы, швейцарский сыр и платиновые зубы. Страна идет к экономическому краху!

— Все это тяжело, — согласился Капитан. — Но мы все преодолеем!

— Да здравствует революция! — воскликнул мэр и поднял рюмку. Мы чокнулись и выпили. Это была уже, по-моему, пятая рюмка. Потом снова чокнулись и снова выпили, а потом еще, еще и еще… Подозреваю, что на душу пришлось не менее галлона. В финале я запомнил какое-то белое облако, которое выплыло откуда-то и окутало меня атмосферой из паров духов, пудры и крема… Вскоре все исчезло. Впору было подумать, что я помер.

Почему я считаю этот сон дурацким? Да потому, что люди редко видят во сне то, чего они никогда не видели, и уж совсем никогда не видят то, о чем никогда не слышали. Я имею в виду, конечно, нормальных, психически здоровых людей. Вероятно, от чрезмерно большой дозы спиртного что-то сдвинулось у меня в мозгах, и я временно свихнулся. Еще одно подтверждение тому: в обычных снах отсутствуют, как правило, такие ощущения, как запах, тепло, холод, сырость. А здесь они были, пожалуй, самыми главными.

…Я ощущал, что туго связан по рукам и ногам. Нет, это были не веревки. Куски ткани, обмотанные вокруг моего тела, лишали меня возможности шевелить конечностями и поворачивать голову. Лишь рот, нос и часть лба оставались открытыми, и они чувствовали холод. Не прохладу, не ветерок, не освежающую благодать, а злой, щиплющий мороз. Такой я ощущал лишь однажды, когда ездил на каникулы в Канаду. Но этот был сильнее. Я видел пар, который вырывался у меня из ноздрей при каждом выдохе.

Я ощущал, что меня куда-то везут. Характерного гула мотора не слышалось, не чувствовалось вибрации, но что-то заставляло покачиваться то сооружение, внутри которого я находился.

Таковы были самые первые видения, в которых не ощущалось страха или хотя бы чего-то пугающего. Даже мороз меня не сильно беспокоил, потому что опутывавшая меня ткань была сухой и теплой. Глаза у меня то открывались, то закрывались, мне хотелось спать. Во сне!

Наверное, я действительно заснул во сне, потому что некоторое время ничего не видел и не чувствовал, но это продлилось недолго. Во всяком случае, мне так показалось.

Сначала я почуял грубое прикосновение рук, которые меня сцапали — огромных и очень сильных, потому что они мгновенно подняли меня куда-то вверх. Лишь тут я успел открыть глаза и заорать от страха, потому что увидел огромное лицо с вытаращенными темными глазами и ртом, обдавшим меня непривычно вонючим запахом дрянного табака и алкогольного перегара. Кажется, это было женское лицо. Мне запомнились только черные слипшиеся волосы, выбивавшиеся из-под толстого серого платка, и огромный сизый нос с большой царапиной на правой ноздре. Дикий ужас заставлял меня орать нечто невразумительное. Лишь где-то на уровне подсознания я понимал, что надо бы крикнуть: «Помогите! Полиция!» — или что-то в этом роде. Но я не знал, как произносятся эти слова, и просто орал, точнее, визжал тоненьким, поросячьим голоском. Страшная женщина перехватила меня поудобнее, повернула, и на какую-то секунду я увидел голубую детскую колясочку с разноцветными шариками-погремушками, протянутыми поперек кузова, и откидным клеенчатым пологом. Голову даю на отсечение, что колясок такой конструкции я никогда в жизни не видел и не мог видеть. Еще перед моими глазами успело промелькнуть чистое голубое небо и яркое, но совершенно не греющее солнце. Затем я уткнулся лицом в жесткий мех, пахнущий нафталином и какой-то тухлятиной. Кроме того, женщина-монстр так прижала меня к себе, что я едва не задохся. А перед глазами все виделась голубая колясочка, теплая, уютная, привычная… Ни одно живое существо в этот миг не было мне дороже, чем эта бездушная вещь! Тоска по колясочке разрывала мою душу! Кто были те негодяи, что так грубо выдернули меня оттуда?

Задохнуться я не задохнулся, но принужден был долгое время нюхать нафталин и запах прелого меха. Я слышал гомон толпы, шум города, скрип снега под ногами той, что куда-то меня тащила, ее сопящее дыхание. Мои нос и щеки согрелись, зато откуда-то снизу, от ног, ощущались холод и сырость. Потом во

всех этих ощущениях настал перерыв. На какое-то время я погрузился во тьму.

Когда тьма рассеялась, я увидел много — не меньше десятка! — галдящих людей и закашлялся от едкого табачного дыма. То, что этот дым был табачным, а не каким-то иным, понимал тридцатипятилетний Ричард Браун. Тот младенец, которым я был во сне, этого знать еще не мог. Тем не менее, я смотрел на мир его глазами. Я был младенцем!

Люди, толпившиеся вокруг стола, под тусклой лампой без абажура, говорили громко, хохотали и курили, обдавая меня дымом. А я лежал перед ними, распеленутый, голенький, дрыгал ножками и хныкал. По большей части это были женщины, смуглые, в черных косынках с яркими цветами на головах, с огромными серьгами в ушах, бусами и ожерельями из металлических бляшек на шеях. На плечах у них были серые пуховые платки. Все это опять-таки определил капрал Браун, а младенец только таращился на непривычные предметы и повизгивал от страха.

Женщины расступились, и к столу подошел тучный чернобородый мужчина в черном пальто и широкополой шляпе. На его руке сиял огромный золотой перстень-печатка с выпуклым изображением швейцарского креста или знака «+» — этого определить точно даже взрослый Браун не мог. Он прикоснулся перстнем к моему лбу и сказал что-то непонятное. А потом захохотал и сделал «козу», то есть сунул мне — младенцу — два пальца под нос и сказал что-то вроде «утю-тю-тю-тю!».

Я боялся их всех. Потому что они курили трубки, словно индианки, — это сравнение нормального Брауна, разумеется! Потому что гоготали и говорили на непонятном языке, которого и взрослый Браун никогда не слышал. Именно на этом языке мужчина, видимо, он был вождем, отдал распоряжение, после которого меня стали запеленывать. Но это были уже не мои пеленки! Я почуял разницу кожей и, будь у меня возможность говорить, заорал бы: «Вы мошенница, мэм! У меня были отличные, теплые и сухие байковые пеленки, а вы заменили их какой-то сырой дерюгой, которую сто лет не сушили и не гладили утюгом! Немедленно возвратите мне мои личные вещи или я позову полицию!» Увы, если содержание воплей, которые издавал младенец, было примерно таким, то гнусные похитительницы пеленок их не понимали. Они сунули мне в рот какую-то кислую, уже обслюнявленную кем-то пустышку и заставили меня в буквальном смысле заткнуться. В довершение всего они лишили меня нежного теплого ватного одеяльца из голубого атласа и замотали в какое-то тощее, грубое и колючее, не то из верблюжьей шерсти, не то из наждачной бумаги. Поверх него — уж лучше бы наоборот! — накрутили серый пуховый платок, пропахший нафталином и табаком. Затем меня туго стянули какой-то тряпкой или косынкой. Вновь мой носик уткнулся в колючий, шершавый мех воротника. Опять промелькнул сизый нос с царапиной. Я хлюпал пустышкой и молчал, но мне было очень страшно.