– У меня мурашки по коже от этого человека, – тихо прошептал за спиной профессора Светляк. – Мы держим его в состоянии глубокого сна. Для безопасности. Но даже когда он спит, я чувствую исходящую от него ненависть. У меня ни разу не хватило духа взглянуть ему в глаза с тех пор, как он очнулся. Мне кажется, даже Бельский избегает его взгляда.

– Значит, он пришел в себя, – так же тихо проговорил Вяземский. – Но если это так, почему же тогда Бельский торчит здесь целыми днями. Я думал все, чего он хочет, – поговорить с этим человеком.

– Все верно. В себя он пришел довольно давно, вот только разговора не получилось. Нам нечем на него воздействовать. У нас нет точек опоры, мы ничего не знаем о его слабостях. И это раздражает и злит генерала. Мы столько лет и близко не могли к нему подобраться, а теперь, когда он попал к нам в руки, ни слова не можем из него вытащить. На боль ему, кажется, наплевать – Бельский с первого дня запретил давать ему обезболивающее. Друзей или близких – значимых для него людей – либо просто не существует, либо они слишком хорошо спрятаны. Единственный, кто знал о нем хоть какую-то достоверную информацию, сейчас мертв. Мы не знаем ни его настоящего имени, ни возраста. О происхождении, – Светляк указал профессору на татуировки, – можем только догадываться. Они сделаны на русском, но в разное время и в разных странах. Он в совершенстве владеет как минимум девятью языками, имеет несколько паспортов, но ни в одной стране нет данных о его детстве и юности. Фактически – все, что мы знаем о нем наверняка, это то, что другим именам он предпочитает прозвище Книжник.

Слушая Светляка, Вяземский продолжал разглядывать Книжника. Он пристально всматривался в лицо, пытаясь понять, не показалось ли ему секунду назад, что ресницы этого человека еле заметно дрогнули и он на мгновение приоткрыл глаза. Увлеченный разговором Светляк явно ничего не заметил, и Вяземский решил ничего ему не рассказывать. Он чувствовал себя очень странно – что-то рождалось в нем, закипало, поднималось мутной волной. Решение, которое он так отчаянно искал, вдруг отчетливо явилось ему в образе Книжника. И Вяземский понял, что он должен сделать.

– У вас есть возможность связаться с Бельским? – спросил он властным и твердым голосом, с каждой секундой обретая уверенность в своих действиях.

– Боюсь, сегодня это невозможно, – Светляк покачал головой, удивленный внезапной переменой в поведении гостя. – Владимир Сергеевич будет недоступен до завтрашнего вечера.

– В таком случае, – Вяземский торжествующе улыбнулся, – надеюсь, вас удовлетворит документ, подписанный генералом лично, и у нас не возникнет затруднений в выполнении моих распоряжений. Прошу вас принести мой портфель.

Растерянность в глазах Светляка сменилась удивлением, а затем тревогой. Ситуация стремительно выходила из-под его контроля, но предпринять что-либо он был не в силах. Удостоверение, стоящего перед ним человека, обладало чудовищной властью, противопоставить которой ему было нечего. Он медленно скрылся за перегородкой, взял со стула портфель профессора и пошел назад. Всего на минуту он оставил гостя наедине с Книжником, но Вяземскому этого времени хватило. Как только Светляк зашел за перегородку, профессор метнулся к лежащему на кровати человеку, наклонился к самому его уху и еле слышно прошептал:

– Если вы согласитесь помочь мне в одном деле, я обещаю вытащить вас отсюда.

31 января 2016 года

Москва. Центр исследования аномалий

Тьма обволакивала и ласкала разум. Ее прикосновения дарили безмятежность и тишину, столь абсолютную и совершенную, что Книжнику хотелось погрузиться в нее полностью. Боль нашептывала ему что-то из мрака, но он не обращал на этот зов никакого внимания. Даже в первые дни, когда боль особенно свирепо терзала раны, он не позволял себе подчиниться ее беспощадной власти. Это было непросто, но он умел терпеть боль. Ничуть ни хуже, чем ее причинять.

Сквозь неплотно закрытые веки Книжник наблюдал за подошедшим к его кровати человеком. Тот приходил уже третий раз, всматривался в лицо, прислушивался к дыханию, силясь понять, находится ли Книжник в сознании. Невысокого роста, полноватый и бледный, визитер выглядел неважно, и весь его вид просто излучал усталость. Книжник смутно помнил, что человек этот предлагал ему какую-то сделку, но измененное постоянно вводимыми медикаментами сознание было непрочным. И он не стал бы ручаться, что ему это не привиделось.

То, что его перевезли из больницы, Книжник понял сразу, как пришел в себя, – по изменившемуся запаху и освещению в комнате. Помещение больше всего напоминало офис, из которого вынесли всю мебель, чтобы разместить огромную больничную кровать. На расставленных у стены стульях он заметил аккуратно сложенную одежду. Охранников видно не было, и приходивший к Книжнику человек не носил оружия. На окнах не было решеток, и Книжник с трудом подавил в себе желание сразу же выбраться на свежий воздух. Он чувствовал, что дезориентирован и сильно ослаблен, но также знал, что у него хватит сил сопротивляться, если спецслужбы затеяли с ним тонкую игру. Вероятно, толстяк был подослан в больницу Бельским. Генерал отчаялся сломить его волю грубыми силовыми методами и решил действовать хитростью. Книжник подыгрывать ему не собирался. Он знал, что выберется из этой ситуации любой ценой, даже если это будет последнее, что он сделает в жизни. Даже если для этого придется сдохнуть. Только вот сдохнет он уже после того, как уничтожит тех, кто покусился на его свободу.

О том, что он оставил надежное убежище ради того, чтобы помочь Мозесу Луццатто, Книжник не жалел. Луццатто был его единственным другом. Единственным человеком, с которым Книжника связывали хоть какие-то теплые воспоминания. Единственным, кому Книжник разрешал себя использовать, кому мог позволить нарушать его планы. С кем мог просто поговорить. Он привык к одиночеству и не нуждался в общении с людьми. Последние три года он провел очень далеко, практически в полной изоляции, поэтому слишком поздно узнал о развернувшейся против Луццатто операции. Если бы он был рядом, то смог бы это предотвратить и Мозесу не пришлось бы в одиночку наблюдать, как рушится его империя. Луццатто всегда придавал слишком большое значение власти и потому, лишившись ее, так быстро сломался. А болезнь лишь усугубила отчаяние, рожденное чувством вины за предательство своих людей. Но теперь он мертв, и последняя ниточка, связывающая Книжника с миром Луццатто, оборвалась.

К чувству досады примешивалась горечь. В который раз Книжник оказался прав. Никому нельзя доверять полностью. Особенно тем, кто проник в сердце. Едва ли Луццатто догадывался, как ничтожно мало он знал о своем ближайшем помощнике. Он был слишком сосредоточен на себе и утверждении своего господства. Ему нравилось поклонение, смешанное со страхом. Нравилось, что люди пресмыкаются перед ним, льстят ему и добиваются его расположения. Он не мог понять, что Книжнику такая власть была не нужна. И боялся за свое положение. Несчастный старый тупица. А ведь он предлагал Книжнику стать крестным отцом старшему сыну. Доверял ему свою жизнь. А как Мозес радовался, когда родилась Малютка. Для Книжника такой уровень деловых отношений выходил далеко за пределы разумной рациональности. Бессмысленно и непрактично. И надо отдать должное Луццатто, это он понимал. Но никогда не оставлял попыток растопить лед. Для него понятия семьи, братства и партнерства были тесно связаны. Он не раз говорил, что считает Книжника членом семьи, и для него это были не просто слова. Он хотел, чтобы Книжник считал его другом, мечтал поселиться в старости на побережье в соседних домах и наблюдать, как их дети совместно управляют их империей. Никто никогда не относился к Книжнику с таким уважением и благодарностью. И со временем Книжник научился это ценить. Насколько это было для него возможно. Он позволял Луццатто многое из того, за что другие расплачивались жизнью. И помогал достичь высот, о которых итальянец грезил. Среди множества вариантов, учитывающих интересы Луццатто, для Книжника всегда существовал еще один дополнительный вариант. Только для самого себя. И его отношение к другу выражалось в том, что он не использовал этот вариант, пока Луццатто нуждался в его помощи. Он оберегал и хранил семью Луццатто, устранял препятствия, зачастую раньше, чем тот узнавал о них, разбирался с конкурентами и предателями. Про Луццатто говорили, что он отбрасывает слишком большую тень, и лишь немногие знали, что этой тенью был Книжник.