— Ах, Лилишечка, не убегай больше никуда, — прошептала она и снова прижала кошку к себе. Неслыханное дело — Лили не протестовала и охотно позволяла обнимать себя ещё и ещё. Теперь Синако удивительно хорошо понимала эту старую кошку с её безмолвным печальным взглядом. — Ты, должно быть, проголодалась, но сейчас уже поздно. Может, на кухне что и найдётся, но знаешь, я ведь тут не у себя дома, придётся подождать до утра.

В последний раз прижавшись к Лили щекой, она спустила её на пол, закрыла окно, о котором совсем забыла, постелила кошке дзабутон, достала песочек, так и стоявший с тех пор в стенном шкафу. Всё это время Лили ходила следом и вертелась рядом с Синако. Стоило ей хоть ненадолго остановиться, как Лили подбегала и, наклонив голову набок, начинала тереться об её ноги.

— Ну, будет, будет. Иди сюда, спи. — Она перенесла кошку на дзабутон, поспешно погасила свет и, наконец, легла сама. Но не прошло и минуты, как у её изголовья снова запахло улицей и под одеяло, вздымая его волной, полезло нечто мягкое, бархатистое. Забравшись со стороны изголовья, это нечто полезло к ногам, повозилось там немножко, полезло обратно и наконец уткнулось Синако за пазуху ночного кимоно, где и успокоилось, вскоре раздалось громкое удовлетворённое мурлыканье.

«Значит, вот так она всегда и мурлыкала в постели у Сёдзо», — с острой ревностью подумала Синако. Сегодня Лили мурлыкала особенно громко: то ли кошка очень уж в хорошем настроении, то ли у Синако такая постель, что громко слышно. Она ощущала у себя на груди прохладную влажность Лилишкиного носа и забавно пухлых кошачьих подушечек, это было странно, но приятно. В темноте она нащупала у кошки шею и стала почёсывать её. Лили замурлыкала ещё громче и несколько раз легонько ухватила её зубами за указательный палец, и хотя прежде Синако не испытывала ничего подобного, она поняла, что это знак особого довольства и восторга.

Наутро Лили и Синако были уже друзьями, целиком доверявшими друг другу. И молоко, и рис с макрелью — всё охотно съедалось. Применялся по назначению и песочек, отчего в маленькой комнате воцарилась стойкая вонь. Этот запах неожиданно вызвал у Синако множество воспоминаний, казалось, будто вернулись счастливые дни в Асии: там всегда пахло так, и днём и ночью. Пахло всё: и фусума, и столбы, и стены, и потолок. Три года вместе с мужем и свекровью она вдыхала этот запах, терпя обиды и тоску. Но тогда она проклинала эту мерзкую вонь, а теперь та же вонь будила в ней сладкие воспоминания. Тогда за эту вонь она вдвойне ненавидела кошку, теперь за эту же вонь полюбила. По вечерам, засыпая в обнимку с Лили, она недоумевала, почему раньше это милое, послушное создание казалось ей таким противным, и приходила к выводу, что это она сама в ту пору была противной, сварливой и злой, как чёрт.

* * *

Тут пора объяснить, зачем Синако отправила Ёсико то язвительное письмо насчёт кошки и зачем так настойчиво повторяла свою просьбу через Цукамото. Честно говоря, были тут и злость и ехидство, был отчасти и расчёт залучить к себе Сёдзо, — вдруг захочет навестить любимую киску? — но была и значительно более отдалённая цель. Рано или поздно — может, через полгода, может, через год или два — у Сёдзо испортятся отношения с женой. На это Синако и рассчитывала.

Вообще-то она совершила большую ошибку, выйдя замуж по сватовству Цукамото, и может статься, ей даже повезло, что её оставил такой ленивый, несобранный, ни на что не пригодный муж. Но Синако не давало покоя, что её семейное счастье, пускай и сомнительное, пало жертвой махинаций посторонних людей. Разумеется, Цукамото и все прочие на это если и не сказали бы впрямую, то наверняка подумали бы: нечего валить на других. Ну конечно, тебя не любила свекровь, но ведь главное — с мужем-то отношения никак не ладились. Ты считала его болваном, обращалась с ним как с недоразвитым ребёнком, а ему была в тягость твоя настойчивость, вы всё время ссорились, вот и вышло: не сошлись характерами. Если бы муж тебя действительно любил, никакие посторонние не заставили бы его завести себе другую.

Но надо же знать характер Сёдзо: если взять его в оборот, он хочет не хочет, а подчинится. Он размазня, слюнтяй, скажи ему: вот эта лучше той — он и сам не заметит как, а уже и правда думает, что эта лучше. Он слишком безволен, чтобы самому завести любовницу и выгнать жену. А Синако хотя и не припомнит, чтобы её так уж обожали, но противна мужу она тоже не была. Так что если бы со стороны его не науськивали и не подзуживали, он бы никогда её не оставил. Своей горькой судьбой она целиком обязана козням этой публики: О-Рин, Ёсико и батюшки Ёсико. Если не побояться выспренних слов, то она себя чувствует деревом, которое срубили под корень. Стыдно жалеть о потерянном, но оставить это всё как есть было бы просто нестерпимо.

Впрочем, она ведь кое о чём догадывалась, хитрости О-Рин не могли от неё ускользнуть, и, пожалуй, можно было бы как-то им противостоять. Даже в те дни, когда её совсем уж собрались выгнать, не следовало сдаваться. Могла схватиться с О-Рин, раньше все считали, что она умеет за себя постоять. Но не стала, свернула знамёна, сдала позиции, покорно позволила себя выгнать, что было совсем на неё не похоже. Были, были у неё кое-какие соображения. Правда, сама виновата, недооценила опасность: никак не верилось, что О-Рин хочет взять сыну в жёны эту вертихвостку, эту бывшую хулиганку Ёсико, не верилось и в то, что у ветреной Ёсико хватит терпения. Тут она просчиталась, но всё равно не похоже, что этот союз окажется долговечным. Правда, Ёсико молодая, хорошенькая; не слишком образованная, но всё-таки года два школы высшей ступени за плечами у неё есть, а самое главное, есть приданое, так что Сёдзо не положит зубы на полку, покамест ему как будто везёт. Но не надоест ли он молодой жене, не захочется ли ей новых приключений? Она далеко не однолюбка, что-что, а это известно, что-нибудь да случится и выплывет наружу, тогда даже добряк Сёдзо не стерпит, да и О-Рин махнёт рукой. Про Сёдзо-то речи нет, а О-Рин, конечно, всё понимает, она такая, только на сей раз её замучила жадность, вот она и стала интриговать.

Поэтому Синако отнюдь не капитулировала, просто, по