у нас на батарее — рай! На лошадке в саночках подъедешь к сараю, звенящих полешков набросаешь, отвезёшь в казарму, на камбуз, к офицерским домикам, к бане — везде тепло, сухо и весело. А полярная ночь уж не так страшна!

Здесь прервал меня Иисус, стал сам говорить, а руки его проделывали неожиданное. Он взял пустой кувшин и щелчком расколол его на черепки. В такие же черепки превратил пиалы, блюда, подносы. Образовалась груда коричневых обломков. Он ладонями с двух сторон сдавил эту кучу — и всё обратилось в пыль, и пыль эта посыпалась на землю не отяготив травинки! И сказал:

Здесь Он прервал меня;

“Командир ваш, Александр сын Михаила, добрый был человек, хоть и воин. Убивать не хотел, даже на войне старался не убивать. Сам изранен был, контужен дважды. В строю был до конца войны. Горы трупов видел, грязь, кровь, блевотину, кал. Душу свою в чести сберег, хоть и носил маску атеиста. С детства трудился неутомимо и самообразованием добился знаний разносторонних, но не выпячивался по железному вашему правилу… Да, русские… осколки и выродки славян…Ведь и имя-то "россы", "русичи" иноземцы для вас придумали. А нынешние россияне и двух своих колен не знают, бедные… Потому за чужие и свои грехи бестолково маетесь.

Глава 6. Поляна

Здесь я в удивлении раскрыл рот и выпучил глаза. Господин мой, сидя, выпрямился, переложил крестик свой в правую руку, а другую кверху ладонью вытянул передо мной у самого лица. На ладонь, прямо из воздуха был положен круглый будыжничек-кремень с блестящими вкраплениями кварца, размером с крупное яблоко. Пальцы Его стремительно защёлкнулись в кулак, послышался сухой треск, тихое шипение, и между пальцами потекли серые струйки мельчайшей пыли. Он раскрыл ладонь и остатки пыли высыпал на тарелку, а потом дунул на ладонь и как-то по детски радостно рассмеялся.

Оробев, я спросил, слегка заикаясь:

— Господин мой, я всё говорю, говорю, а солнце, вроде, всё так же на полудне?

— В вашем климате приятно растянуть полдень — сказал, улыбаясь.

— А не спешишь ли куда, раб?

— Нет, страшновато стало…

— Что тебя пугает, раб?

— Поступки мои неправые. Глупо это. Понимаю, ничего не исправить!

— Но можно искупить! Обращайся к Всевышнему! Всё в Его власти. От тебя, Борух, нечто зависит…Не возомни только, раб о себе! Усвой как аксиому: для Господа нет времени в вашем понимании — настоящее, прошлое, будущее. Всё одномоментно, обратимо и удерживаем! То же и о пространствах — все мыслимые и не мыслимые вами- заняты Им, могут быть сжаты в исчезающее малую точку, а могут быть раздвинуты без всяких границ! Я — часть его неотделимая и в моих правах использовать часть этих возможностей. Такова валя Всевышнего! Думай! Это не сон. Примирись — это явь! Ешь и пей, это укрепит тебя, а потом говори!

Суетливо стал я пить из пиалы, струйка потекла на подбородок. Стыдливо утёрся я ладонью. Бестолково брал то одно, то другое, клал в рот, стараясь не глядеть на Него.

Он позвал:

«Хранитель, появись в облике!»

И возник хранитель, теперь был он в сером плаще с круглым облегающим голову капюшоном, длинном, до земли, стоял он лицом к ним двоим за стволом поваленной березы, точно на том месте, где был родничок-фонтанчик. Лицо его было словно из мрамора или гипса, смертельно белое, безбровое, с ледяными глазами без ресниц, ни бороды, ни усов.

«Смертного допустил ко мне ты, Хранитель. Он говорит, что шел на видение "облачного креста", многие идут на крест…

Много больше в ужасе бегущих от креста.»

Голос его был холодным, металлическим, без интонаций.

«Оставим бегущих… Пора вести смертного дальше. Он подготовлен… Ты свое дело знаешь…»

Он встал и пошел мимо меня по полю. Хранитель жестом показал, чтобы я следовал за Спасителем. Я пошел и услышал:

«Остановись, обернись!»

Остановился, обернулся и увидел себя, спокойно сидящим там же, где и раньше. Посмотрел на себя в испуге. Увидел, что на мне длинный серый грубый плащ до пят, на голове капюшон.

«Пошли!»

«А как же этот? Остаётся?»

«Что, жалко? Пригоршня праха… Иди… Не пугайся, данное тебе тело не хуже того, оставленного.» Я побрёл, заплетаясь ногами, распахнул плащ, посмотрел на себя и заорал:

«Да что же это такое! Ни волосинки, а главное, нет пупка!» Иисус обернулся на мой вопль, улыбнулся саркастически, а Хранитель произнёс:

«Ну, положим, волосишек у тебя и было не ахти! А пупок тебе на что? Тело то не рождено, а слеплено! Зубки все целёхоньки, без ужасных коронок и отвратительного протеза!

Хранитель, прилепи ты ему этот пупок.»

«Сделано, Господин!»

Я сразу же увидел на обычном месте пупок…

Шли к поляне, от которой я панически бежал.

Пока шли мы полем, вспомнил я каждый свой шаг утром в засоренном валежником

смешанном лесу по пути к поляне, над которой "стоял" крест. Шел я, удивляясь скорости своего шага и неутомимости своей. Вышел на запущенную, заросшую подлеском и крапивой просеку и четко осознал, что я уже рядом с нужным местом, что идти надо напрямую, через заросший крапивой овраг. Я пошел по стволу ольхи или осины, оступился, зачерпнул в сапоги воды из ручья, обжегся крапивой. Выбрался на пригорок на краю оврага, разулся и вычистил травою изнутри и снаружи сапоги, отжал носки и брючины. Почувствовал, что сидеть нельзя, времени нет! Поэтому быстро обулся и уже чуть не бегом двинулся к светлому пятну поляны. Вышел на поляну, окаймленную высокими красивыми елями, березками, рябиной и дубом. Поросла она цветами лесными и полевыми, а трава не ней — мне по плечо. Кругом гудели насекомые, а птиц слышно не было. Ветра не было, лапы елок не шевелились. Упал я в траву на спину и раскинул руки-ноги и посмотрел в небо: нет никакого креста! Ни облачка! Тут внезапно возникла мысль, что надо бежать отсюда! Я вскочил, схватил рюкзачок и ринулся к елям, поднырнул под хвою и прижался щекой к липкому от потеков смолы стволу. Почему я побежал, от чего спрятался? Не мальчик ведь робкий, наслушавшийся сказок страшных. В далеком детстве своем проверял храбрость свою, гуляя по малаховским кладбищам: общему, еврейскому, татарскому. Понял я тут, что когда дремота подступала привиделось мне, что несколько елей упало на поляну. Показалось, что одна из лап сначала хлестнула меня, а потом придавила и, обламываясь, проткнула. Я подумал, что если умру не мгновенно, а буду истекать кровью, ощущая боль от ушибов и