Старая пани отвечала на собственные вопросы, и все ответы помимо ее воли были отрицательными. Она чуть ли не презирала этого парня, все ее существо восставало против очевидной правды о том, что этот… слуга на самом деле ее сын. И одновременно ее сердце содрогалось от пронизывающей боли, что преступным образом у нее отняли ее ребенка, что ее ребенок был обречен воспитываться в селе, что ее ребенок был отправлен чуть ли не в батраки.

И всей душой она жаждала искупления за несовершенную ею вину, хотела заслужить прощение за причиненную ему огромную многолетнюю обиду, которую ей уже до конца жизни не погасить. Испытывая противоречивые чувства гнева и неизъяснимого волнения, она всматривалась в него, переполненная отчаянием и бессознательной неприязнью, осмысленной любовью и подспудной ненавистью.

— Мне стал известен крайне важный факт, — начала она глухим голосом. — Это касается тебя и меня. Тебя, меня и всего рода Тынецких. И поэтому я позвала тебя. Садись.

Она указала ему на стул, но он только поклонился.

— Спасибо, пани графиня, я постою.

— Садись, — повторила она сурово, а когда он сел, продолжила: — Умерла Михалина Зудра. Умирая, она написала признание. Оно же было сделано и несколько дней назад во время исповеди. Я проверила и убедилась, что в нем все правда. Прочти.

Пани Матильда протянула руку к столику и подала Матею листок, который покойная оставила под подушкой в молитвеннике.

— Ты узнаешь ее почерк?

— Да, это почерк моей матери.

— Она не была твоей матерью. Читай.

Присматриваясь к нему, несмело сидящему на краешке стула, она видела, как лицо его каменело, застывало по мере чтения. Ей не хотелось встречаться с ним взглядом, и, когда он закончил читать и поднял глаза, она отвернулась.

— Да, — произнесла графиня, — то, что здесь написано, правда. Она совершила преступление, отнимая тебя у меня и подбрасывая мне своего ребенка. Пусть ее Бог простит, если его милосердие простирается так далеко, а я ей этого никогда не прощу. Я все досконально проверила, и никаких сомнений не осталось: ты — мой сын, Роджер Тынецкий. Не думай, что я сразу поверила предсмертному признанию этой женщины. Прежде всего, я пригласила ксендза, исповедовавшего ее, и тот, прочитав послание, которое ты держишь в руках, подтвердил написанное. Родимое пятно, о котором упоминает покойная, дополняет картину. Тот, кто до настоящего времени считался моим сыном, на самом деле Матей Зудра.

В комнате воцарилось молчание. Спустя несколько минут пани Матильда повернулась. Он сидел неподвижно, точно оцепеневший, сжимая в руках листок бумаги. Глаза его были закрыты, и лишь необыкновенная бледность свидетельствовала о глубоком волнении.

— Это означает для тебя… мой сын, совершенную перемену в твоей жизни, — продолжала пани Матильда. — Я не знаю, как ты к этому отнесешься, ведь мы так мало и поверхностно знакомы с тобой, мы, можно сказать, почти незнакомы. Мне неизвестно также, понимаешь ли ты уже сейчас всю серьезность произошедшего. Тебе вернутся твоя настоящая фамилия, одна из самых почитаемых в стране, титул и большое состояние. Кроме того у тебя буду я, твоя настоящая мать. Ты хорошо знаешь, что и раньше, не зная, что ты мой сын, я относилась к тебе по-доброму. Мне кажется, что с моей стороны ты никогда не чувствовал несправедливости, неприязни или обиды.

— Никогда, пани графиня, — произнес он едва слышно.

— Ты должен знать, что открытие правды, открытие подлого обмана ничтожной женщины потрясло не только тебя, но и всю семью. Я знаю тебя как человека рассудительного и порядочного, поэтому мне бы хотелось, чтобы ты взвешивал любое свое решение, прежде чем примешь его окончательно. Все нужно обдумать, а я прошу тебя только об одном: постарайся не совершить ничего, что могло бы вылиться в публичный скандал, что стало бы сенсацией, пищей для пересудов. Ты понимаешь меня?

— Да.

— В твоих, в моих, в интересах всей нашей семьи сохранить в тайне произошедшее, чтобы, упаси Боже, это не попало на страницы газет.

— Я это понимаю, пани графиня.

— Не называй меня так, ведь я же твоя мать… — Старая пани устремила взгляд прямо перед собой и после долгого молчания добавила: — Нам обоим придется привыкать к этому и… обоим будет нелегко. Мне хочется быть искренней, и поэтому я скажу тебе, что двадцать восемь лет я отдавала всю свою материнскую любовь тому, кого считала своим сыном, твоему молочному брату, а следовало тебе, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть украденное. А сейчас, будь добр, оставь меня одну. Подумай, все взвесь, а когда примешь какое-нибудь решение, приходи, мы поговорим.

Молодой человек встал.

— Я, разумеется, — продолжала пани Матильда, — не ограничиваю тебя во времени, и ты можешь зайти ко мне, когда пожелаешь. Передай свои дела Митешакову и скажи ему, а также управляющему, что… например, у тебя отпуск. Завтра приедет к нам юрисконсульт, адвокат Гимлер, и мы обсудим правовую сторону создавшейся ситуации. Если захочешь поговорить еще сегодня с… со своим молочным братом, я ничего не имею против.

Молодой человек сделал неопределенный жест рукой.

— Мне не о чем с ним разговаривать.

— Как хочешь. А сейчас мы расстанемся.

Пани Матильда протянула ему руку, а когда он наклонился, чтобы ее поцеловать, графиня обняла его голову и прижала к груди, а затем поцеловала в лоб.

В этом жесте, продиктованном как бы необходимостью, угадывались неестественность, скованность и принуждение с обеих сторон.

Когда дверь за ним закрылась, она прошептала с какой-то мнительной грустью и недоверием:

— Это мой сын…

А он тем временем, в полусознательном состоянии, шел к административным зданиям, где занимал угловую комнатку рядом с канцелярией. Новость, услышанная от графини Тынецкой, оглушила его с такой силой, что он не мог собраться с мыслями, им владело ощущение, что у него какая-то галлюцинация, какой-то нелепый сон или болезненный бред.

В комнате стоял устойчивый запах известки от свежевыбеленных стен, в форточках роились мухи. Он лег на кровать. Прошло много времени, пока он сумел осознать, что произошло, пока сумел понять смысл услышанного от графини Тынецкой, и сейчас уже знал, что он в полном сознании, что графиня — не привидение. Зато закралось в нем некоторое сомнение, мелькнула мысль, а была ли сама графиня в здравом уме?.. Впрочем, нет, хотя это принесло бы ему облегчение, он понимал, что она говорила серьезно, что говорила правду, что она не умалишенная… Ведь он собственными глазами читал письмо матери, узнал ее почерк, те такие до боли знакомые и такие дорогие маленькие каракульки, которые он видел каждую неделю, подписывая счета. Мать… Женщина, которую он считал матерью… Как же так могло случиться? Тогда что же такое инстинкт?! Ведь он любил ее искренне и глубоко, ее, простую, неинтеллигентную изработавшуюся женщину, не за что-то, а лишь потому, что она была его матерью, а он — ее сыном, что чувствовал себя ее сыном, хотя не делился с ней ни своими мыслями, ни тайнами, хотя ничто их не связывало душевно, а все, что между ними было, называют родственными отношениями. И она любила его. Он замечал любовь матери в заботе, в нежной опеке, во внимании к каждой касающейся его мелочи, в теплых взглядах, временами в слезах… В слезах… Да-да, иногда они озадачивали его, появляясь в ее добрых глазах без видимой причины. А без причины ли? Изредка с губ слетали и слова, которые казались ему ничего не значащими. Она, случалось, говорила: «Простишь ли ты меня когда-нибудь?..» или: «Ох, возненавидишь меня еще…»