Шум прибоя то накатывал, то отдалялся, и в этом прослеживалась какая-то старинная власть природы над человеком. Кстати, до начала девятнадцатого века морские купания вовсе не были приняты. Ильясов помнил, что то ли в шведском, то ли в датском порту однажды в виду берега затонул корабль, и из большой команды спаслось всего двое моряков – остальные просто не умели плавать. Боялся народ воды, боялся и не мылся даже, а теперь, гляди-ка, полюбил…

Из задумчивости Ильясова вывели громкие голоса: Вася и Люся бранились из-за того, кто пойдет покупать воду, о которой, конечно же, забыли («А что я? Я не знаю, как спросить!» – «И я не знаю!»).

– Я иду купаться, – сказала рядом Софи, – пойдешь со мной?

Женя приподнял голову: Софи стояла, приложив ладонь козырьком ко лбу, вглядываясь в морскую даль, и солнечные лучи обрисовывали ее фигурку, как на картине какого-нибудь мастера эпохи Ренессанса. Почему-то Ильясов никак не мог вспомнить ни одного подходящего имени.

Никакой ретуши. Никогда. Все как есть.

– Идем, – сказал он, поднимаясь. – Конечно, поплаваем, Софи.

Океан сердито плеснул навстречу длинной волной, но это была неопасная волна, и та, что шла следом, тоже ничем не угрожала, скорее приглашала сыграть – вот давай, проплыви со мной и сквозь меня, если сможешь. Свои модные очки-«хамелеоны» Женька оставил на лежаке, а потому нырнул, не опасаясь, и открыл под водой глаза, и увидел песок, и юркие золотые блики, и даже нырнувшую Софи, которая казалась русалкой в призрачном водяном свете.

Они плавали долго, заплыли подальше, лежали на спинах, и океан дышал под ними размеренно и доброжелательно, поверив, видимо, что эти двое ничем ему не угрожают – а значит, можно под ними и подышать немного.

– Рай, – сказала Софи, – просто рай.

– Будет, когда вечером портвейну выпьем, – мечтательно протянул Ильясов.

– О, русское пьянство! – оживилась она.

– Боишься?

– Конечно! Ты напьешься и станешь буянить, и потом нам придется заплатить в гостинице огромный штраф!

– Это ты читала анекдоты в Сети? – поинтересовался Женька, когда они уже погребли к берегу.

– Это к нам в прошлом году в Шербур привозили русскую группу, – бесхитростно объяснила Софи. – И они вели себя… не очень скромно.

– Не очень скромно – в переводе с французского это означает, что Шербур потом пришлось отстраивать заново? – Он уже научился отслеживать ее словесные выкрутасы, а Софи, кажется, нравилось, что он ее так разоблачает. Это было вроде негласной игры, понятной только им двоим.

– Не заново, но полиция поймала двух… не очень одетых русских граждан, пытавшихся снять Наполеона с лошади. В прессу не просочилось, но у меня друзья в полиции, я знаю.

– Два голых русских пробовали отковырнуть кусок памятника? – недоверчиво переспросил Ильясов.

– Да. Потом они утверждали, что решили проверить… я не очень поняла, но звучало как-то… откуда старый Ленин взял коня и почему на голове неправильная шапка.

– Действительно, – сказал Женька сам себе по-русски, – откуда у каменного дедушки Ленина в Шербуре лошадь и треуголка?!

Они провалялись на пляже до вечера. Солнце клонилось к западу, било низкими лучами глаза, и оттого вокруг стало слишком много золота, как будто всех окунули в чан с этим расплавленным металлом и не спешат вынимать – ждут, пока прилипнет. Вася с Люсей как-то решили проблему напитков и теперь с азартом резались в «дурака» захваченными с собою картами.

– Я хочу прогуляться до пирса, – объявила Софи, золотистая, как и всё вокруг, от вечернего света и от загара. – Пойдешь со мной?

– Давай.

Женька натянул шорты и взял фотоаппарат, Софи быстро нацепила пляжную юбку и топик, вещи поручили картежникам. Народ понемногу расходился с пляжа – наступало время неторопливого просиживания штанов в ресторанах. У кромки воды играли дети, строили замки из песка и носились друг за другом; взрослые покрикивали, но лениво, больше для порядка.

Ильясов смотрел, как Софи идет по краю прибоя, ее босые ноги заливает пена, в опущенной руке покачиваются пляжные босоножки… Такие сценки он снимал миллион раз. Выбиралось время, место, уточнялось техзадание, заказчики и исполнители до одури спорили в комнатах для переговоров, сверяли макеты, изводили тонны кофе и жестких редакционных булочек. Потом все шумной, пребывающей в несогласии группой выезжали на природу, искали нужный берег, ракурс, свет, загоняли в кадр модель, та, профессионально улыбалась, делала, что попросят, Женя снимал сотни кадров – и внезапно в одном из них вспыхивало волшебство, и вот этот единственный кадр всегда брали, потому что было «самое то».

Сейчас «самое то» получалось просто так. Без споров, ракурсов и постановок.

Софи обернулась, чтобы спросить, почему он отстал, и Женька быстро снял ее – вот так, вполоборота. Она улыбнулась и махнула рукой – догоняй, дескать, и снова пошла к пирсу, выдававшемуся в океан и похожему на прилегшего отдохнуть древнего ящера.

Ильясов отвлекся, чтобы снять играющих детей, песочный замок и Эшторил над пляжем, а когда обернулся, то увидел, что Софи уже взобралась на пирс и стоит в самом его начале, разговаривая с каким-то художником. Что-то в его позе показалось Женьке знакомым, и, не веря глазам своим, он приник глазом к окуляру…

Анатоль. Тот самый слащавый тип из аэропорта. Ильясов машинально нажал на кнопку, запечатлев, как Анатоль что-то говорит Софи, а она рассказывает что-то в ответ и помахивает рукой, как всегда делает, когда увлечена.

Мать вашу!!!

Увязая в песке, Женя быстро пошел к пирсу и в два счета на него взобрался.

– О, Эжен. – Софи тронула Ильясова за локоть. – Оказывается, Анатоль тоже остановился здесь неподалеку, представляешь?

– Да неужели?

– Здравствуйте, – учтиво сказал красавец Анатоль, показывая в улыбке сверкающие американские зубы. – Вон там, – он махнул рукой вдоль залива, – в Кашкаише. И пишу этот несравненный вид. Первый кусочек земли, который португальские мореплаватели видели, возвращаясь из долгих странствий, и последний, который они покидали, отправляясь на поиски африканских сокровищ, восточных специй и золота Бразилии.

Перед ним стоял мольберт, растопырив деревянные ноги, а на мольберте – холст с начатой картиной, где имелись масляные завитки волн, призрачное очертание берега и что-то, напоминающее бурый холмик там, где полагалось быть визитной карточке Кашкаиша – старинной вилле-замку, хорошо видной отсюда. Рядом на подставке примостился ящик с красками, а в руках Анатоль держал палитру и кисть, измазанную чем-то неприлично-желтым. Сегодня бывшая звезда подиумов носила блузу, как полагается настоящему французскому художнику, белый берет и парусиновые брюки. Не человек, картинка.

– Эжен, сфотографируй Анатоля, – попросила Софи, видимо уловившая то же, что и Ильясов. – Так живописно! Тебе пригодится для журнала.