«Дорогой Алексей Петрович, — писала Апраксина, — я буду рада видеть Вас у себя в гостях в любое удобное для Вас время. У меня свой дом с садиком, Вам будет у меня удобно и покойно…» «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Алексия, — думала она при этом, — и не постави мне в вину упоминание имени его всуе. Ты знаешь, Господи, что я делаю это не из озорства, а единственно по причине моей негодной старушечьей памяти».

Графиня, однако, с Господом несколько пококетничала: память у нее пока что была отменная, грех жаловаться, но было у нее издавна правило сочинять как можно меньше «легенд», используя вместо них добротный жизненный материал, чтобы потом ненароком не забыть чего-нибудь и не запутаться.

Она дошла уже до середины письма, когда звякнул колокольчик на двери, и в бюро вошла Ада фон Кёнигзедлер собственной персоной.

— Всем пламенный привет! — объявила она с порога по-русски.

— Как дела? — спросила Мириам Фишман, также по-русски. Обе машинистки тоже подняли головы и с интересом смотрели на вошедшую.

Вместо ответа та подняла над головой ключ от машины.

— Тебе вернули машину? Прямо так — без всяких заморочек? — удивилась Мириам Фишман. — Ну, голубушка, ты меня разочаровала в отношении немецкой полиции.

— А ты бы хотела, чтобы меня сначала потаскали на допросы? — усмехнулась фон Кёнигзедлер. — Кто бы тогда работал на тебя, стуча на машинке?

— Много ты на меня настучишь! — усмехнулась хозяйка бюро. — Но слава Богу, что для тебя эта жуткая история, кажется, кончилась благополучно.

— Тьфу, тьфу, тьфу!

— Очень волновалась?

— А ты как думаешь? Я только тогда поверила, что все обошлось, когда получила машину и села за руль.

— Как это ты не врезалась куда-нибудь с перепугу… Сделать тебе кофе?

— Сделай, пожалуйста! Фу-у, устала… — она села к свободной машинке и стала перебирать стопку магнитофонных бобин. — Это все надо сдать сегодня?

— Нет, твои пленки все на завтра, можешь не смешить.

— Отлично! Люсенька, ты не сходишь в кафе па уголок за бутербродами? Возьми восемь штук с икрой — сегодня можно кутнуть, есть повод!

Благодушная Люся сняла наушники, выключила магнитофон, машинку и поднялась.

— Сядь на место и печатай дальше! — вдруг резко сказала Гуля. — В пять придут со станции за текстами. А тебе, Ада, нечего кутежи устраивать — не с чего!

— Я хотела к кофе…

— Обойдется еврейский праздник без марципанов. Ты у нас, кажется, худеть собиралась? Тебе икру есть вредно, а нам неохота. Вон там в шкафчике есть финские хлебцы.

Ада фон Кёнигзедлер пожала плечами:

— Было бы предложено…

— Считай, предложение было сделано, но мы смогли от него отказаться, — и Гуля свирепо заколотила по клавишам.

— Правда, не надо бутербродов, Ада. Я сейчас шарю настоящий арабский кофе для всех, к нему ничего не полагается. Настоящий арабский! Свекровь прислала из Хайфы.

— О! То, что доктор прописал! — сказала Ада.

Апраксина заметила, как дернулась спина у Гули, которой и эта реплика фон Кёнигзедлер тоже чем-то не понравилась.

— Замечательная у тебя свекровь, — сказала Ада фон Кёнигзедлер, настраивая магнитофон. — Вы с Виктором уже три года как расстались, а она так сердечно к тебе относится.

— Так мы-то с нею не разводились! И потом, она ведь души не чает в Антошке…

Некоторое время в бюро все работали, лишь хозяйка хлопотала у кофеварки в нише за занавеской. Когда она вернулась и села за свой стол, Ада фон Кёнигзедлер бросила печатать и подсела к ней.

— Так что же все-таки было в полиции? — вполголоса спросила Мириам Фишман.

— Ровным счетом ничего серьезного! Представляешь, оказывается, эта халда, царство ей небесное, бросила мою машину возле отеля, в котором ее позавчера нашли мертвой. Мне просто сказочно повезло, что полиция не связала ее смерть с угоном моей машины. Полицейский инспектор, который меня допрашивал, оказался полный сундук!

— Значит, машина снова у тебя, а полиция таки ничего не знает о твоей связи с Натальей? Ну и хорошо: Наталье помочь ты все равно уже ничем больше не можешь, а себе навредишь.

— Еще бы! Если Феликс узнает, что я попала в какую-то неприятную историю, связанную с полицией, то все — прощай, Феликс! Я ему даже про угон машины ничего не врала. Надеюсь, что и Люся с Гулей не станут особенно трепаться, — она покосилась на усердно работавших коллег.

— Они не из тех, кто треплется. Но на всякий случай я их предупрежу.

За занавеской раздался тонкий пронзительный свист.

— Кофе готов! — сказала хозяйка и ушла за занавеску. Через несколько минут она вынесла на подносе пестрый арабский кофейник с крохотными чашечками. Она предложила кофе всем, включая Апраксину, но графиня от кофе уклонилась и продолжала усердно писать. Гуля с Люсей взяли свои чашки и вернулись к машинкам, а хозяйка с фон Кёнигзедлер продолжили разговор, отхлебывая крепчайший напиток редкими крохотными глотками.

— Ты не знаешь случайно, Константин уже вернулся из Парижа? — спросила Мириам Фишман.

— Скорее всего, нет. Я читала в «Русской мысли», что выставка русских художников продлится до конца апреля: навряд ли Константин уедет до ее конца, ведь это его первая выставка в Париже! И я думаю, он позвонил бы мне, если бы уже знал, что случилось с Натальей.

— Значит, он до сих пор еще не знает, что стал вдовцом…

— Видимо, так. И думаю, не слишком огорчится, когда узнает. Бедная Наталья!

— Да уж… Но и его тоже жаль.

— Жаль? — Ада высоко подняла выщипанные брови. — А ты вспомни, как он с нею обращался!

— Наталья любила его…

— Любила! Лично я такого обращения не потерпела бы ни при какой любви.

— И что бы ты сделала? Развелась? Тоже покончила с собой?

— Ну, это уж нет! На свете существует много способов выйти из подобной ситуации достойно.

— Вот только понятия о том, что такое «достойно», у разных людей совершенно разные.

— И что ты хочешь этим сказать, Мира?

— Вчера по телевидению опять показывали фотографию мертвой Натальи и просили всех, кто что-нибудь знает об этой женщине, позвонить в полицию. Так вот мне кажется, дорогая, что в этой ситуации мы все ведем себя недостойно, и каждая из нас блюдет при этом свои интересы. Ты молчишь из-за Феликса, я из-за того, что Наталья работала у меня по-черному, а вот Анна, которая тоже наверняка видела сообщение полиции, молчит потому, что чувствует себя виноватой в смерти Натальи.

— В чем Анна-то виновата? Любовь — дело жестокое: на месте Анны я бы никакой вины за собой не чувствовала.