Словом, если кому и нырять ко всяким Крузенштернам и Беллинсгаузенам, так только Макару. Руська тоже, конечно, заинтересовался всем этим — с Макаром за компанию, — но настоящим фанатом, был конечно Лазарев.

Да, и Макар ещё страшно гордился, что он однофамилец адмирала Лазарева.

Ну, Михаил Петрович Лазарев пока ещё не адмирал. Но он — капитан шлюпа «Мирный», который плывёт в паре «Востоком». Луша улыбнулась. Вот наш Лазарев обзавидуется, когда узнает…

Ой, как это мне сразу в голову не пришло. Ведь в составе российской антарктической экспедиции два судна. Может Руся — на «Мирном»? Ладно, поживём — увидим.

Шли дни. Давно уже на корабле «Восток» отслужили обычный перед дальним плаванием молебен, для чего Беллинсгаузен вызывал с «Мирного» батюшку Дионисия. Вместе со священником на ялике[18]приезжали сам капитан Лазарев и другие офицеры — лейтенант Анненков, мичман Новосильский. Беллинсгаузен передал капитану «Мирного» жалованье для команды на двадцать месяцев вперёд и предписание на случай разлуки: хоть шлюпы по возможности и должны были держаться вместе, но в непогоду могло случиться всякое. «Потеряв друг друга из виду — искать три дня на том самом месте и производить пальбу из пушек, — велела инструкция, — а по истечении оных независимо от результатов поиска следует продолжить плавание».

И только Луша, которой точно не помешало бы какое-нибудь умное предписание, (потому что сама она понятия не имела что теперь делать и как быть дальше), никаких инструкций, ясное дело, ни от кого получить не могла.

Она лишь окончательно убедилась, что кроме неё на шлюпах экспедиции нет ни одного «зайца». Призрачные надежды на то, что Руся поблизости, улетучились, а впереди её ожидали месяцы плавания в холодных и неприветливых антарктических водах.

* * *

«Восток» уходил всё дальше и дальше к югу. Тропическая жара сначала сменилась прохладой, а затем наступили настоящие холода с густыми, непроглядными туманами. Казалось, надвигается ненастная поздняя осень. На самом деле близился декабрь — первый месяц Антарктического лета.

Всё чаще они встречали китов — то и дело над поверхностью океана вскипали фонтаны. Луша с удивлением убедилась, что фонтаны эти были вовсе не струёй воды, как она привыкла видеть на картинках в детских книжках. Киты выдыхали белые столбы пара, который с шумом взлетал кверху, словно из носика гигантского чайника. Выпустив пар, всплывали на поверхность массивные китовые туши, и на них тут же опускались уставшие птицы.

Наконец, «Восток» приблизился к скалистому пустынному архипелагу[19]Южная Георгия. Северный берег самого большого острова Георгии, покрытый снегом и льдом, изучил еще английский мореплаватель Джеймс Кук. Беллинсгаузен собирался описать и «положить на карту» его юго-западное побережье.

* * *

Пятнадцатого декабря на шлюпе все поднялись рано — каждому хотелось поскорее увидеть остров. Впрочем, на рассвете Георгию ещё не было видно. Оставалось с нетерпением вглядываться в чёрные тучи над горизонтом, сгустившиеся как раз в том месте, где по расчётам находился берег.

А вокруг кипела жизнь. Киты выбрасывали в воздух фонтан за фонтаном. Хохлатые пингвины обгоняли корабль, выскакивали из воды и перекликались друг с другом. Одиноко парили огромные дымчатые альбатросы. Буревестники — голубые, снежные, чёрные — летали стаями, тут и там сидели на воде. Смелые пеструшки подлетали совсем близко к шлюпу. Глядя на всю эту суету, опытные моряки сразу понимали — берег близко.

К восьми утра пасмурное небо немного очистилось. Сквозь облака стали видны покрытые вечным снегом суровые остроконечные вершины. Великая зыбь с шумом разбивалась об эти мрачные скалы. «Восток» подошёл к острову поближе и двинулся вдоль юго-западного берега Южной Георгии.

Вдруг из залива показался парусный бот[20]. Он двигался навстречу «Востоку», гордо подняв трепещущий на ветру, изрядно вылинявший английский флаг.

Удивлённые этим неожиданным появлением, россияне тут же легли в дрейф[21]и знаками просили бот пристать к шлюпу

Вскоре на ялике прибыли с бота штурман и два матроса. Они, как выяснилось, приняли «Восток» за «китобойца» и намеревались, получив плату за труды, провести его в залив. Там уже стояли два трёхмачтовых судна, принадлежащих английской компании для ловли китов.

Гости рассказали, что стоят здесь уже четыре месяца и промышляют охотой на морских слонов, вытапливая жир из туш убитых животных. Ездят для этого во все здешние бухты, а для ночлегов опрокидывают свои лодки и спят под ними. Растений здесь никаких нет, кроме мха, поэтому огонь разводят, поджигая жир морских животных, а на растопку употребляют шкуры пингвинов, которых в это время года здесь великое множество.

Беллинсгаузен, соблюдая обычаи морского гостеприимства, приказал предложить посетителям грог и сухари с маслом. После угощения в кают-компании повеселевшие гости снова поднялись на палубу. Тут-то Луша и подошла к англичанам — узнать, нет ли среди китобоев юнги её возраста — помня любимую бабушкину поговорку, что язык до Киева доведёт.

— Ноу! — хмуро помотал головой краснолицый рыжебородый китобой и отошёл в сторону, чтобы перекинуться парой слов с кем-нибудь постарше.

Такой ответ Лушу не слишком расстроил: особых надежд она и не питала. Так спросила, на всякий случай.

Второй матрос — жилистый, голубоглазый и русоволосый, с двумя серьгами в одном ухе — вообще ничего не сказал, только молча пожал плечами. Но уходить не торопился. Он стоял, широко расставив ноги, привычные к качке, и прищурясь, испытующе смотрел на Лушу. Будто сам хотел спросить у неё что-то, но раздумывал, стоит ли.

— Я — русский, — наконец, заговорил он. — Я уже рассказал вашему капитану, что бежал во время пребывания российских кораблей в Англии и теперь скитаюсь по промыслам. Рад встретить соотечественников в краях, где до Антарктического континента рукой подать.

Последние слова он произнёс легко, уверенно, как будто речь шла о соседнем переулке. Луша могла бы и заинтересоваться, откуда у гостя такая уверенность в том, что Антарктида существует.

Однако Луша пропустила мимо ушей столь интригующее заявление: приоткрыв рот, она восхищённо смотрела на две серьги, вставленные в ухо.

— А это… — она машинально коснулась пальцами своей мочки, — этот пирсинг… Ну, то есть, эти серьги… Только для красоты? Или что-то… символическое? Я хочу сказать, верно, это что-нибудь да значит?