по­следовательности в духе Момзена: если уж ассимилироваться и при­общаться к немецкой культуре, то надо идти до конца, ибо из этой культуры нельзя выделить ее христианский элемент. Впрочем, абсо­лютная величина крещений была незначительна: до 500 крещений в год на всю Германию (из них свыше половины в Пруссии), что при с лишком полумиллионном еврейском населении составляло неболь­шую дробь. Только в связи с повальной ассимиляцией и смешанны­ми браками, как подготовкою к отпадению потомства, это явление приобретало значение грозного симптома.

Духовная жизнь. — Было бы, конечно, несправедливо отож­дествлять с этими покидающими знамя элементами те высшие круги еврейской интеллигенции, откуда под напором антисемитизма по­слышался клич отречения от национального еврейства (выше, § 2). Это были не отщепенцы, а национальные марраны. Как в сред­невековой Испании под давлением единой государственной церкви возникло религиозное марранство, так теперь под давлением идеи единой государственной нации возникло национальное марранство, стремление носить маску господствующей нации. Если для средневе­ковых марранов могли служить оправданием ужасы церковного тер­рора и позднейшей инквизиции, то для национальных марранов мог­ло служить некоторым оправданием то, что они после длительного процесса ассимиляции в Германии так привыкли к чужой нацио­нальной маске, что часто считали ее своим настоящим лицом. Под влиянием такой умственной аберрации Мориц Лацарус мог раз­вить целую теорию о том, что он и многие ему подобные являют­ся «только немцами по национальности» в силу самосознания. Трудно допустить, что на дне души людей типа Лацаруса под нале­том германизма не таилось более глубокое естественное самосоз­нание, связывавшее их не с приемной, а с родной нацией, с длинной цепью поколений, прошедших под своим знаменем через все века всемирной истории. И действительно, то, что эти люди считали ре­лигиозной связью, соединяющей их с еврейством, было, в сущнос­ти, национальной связью, ибо в большинстве они были свободомыс­лящими, ценившими в иудаизме только его чистый этический моно­теизм. И Лацарус, и Герман Коген после своих антинациональных деклараций искали в этике иудаизма те отличительные особенности, которые в сочетании с историческими переживаниями образуют осо­бое еврейское самосознание. Рационалист и реформист Лацарус, опубликовавший в 1898 г. свой главный труд «Этика иудаизма», на­ходит сущность иудейского вероучения в стремлении к «освящению жизни» («Heiligung des Lebens»), т. е. одухотворению всех житейских актов путем возведения их к высшему нравственному закону. Конк­ретнее он мог бы в силу такого принципа объяснить или осмыслить обрядовый элемент иудаизма (сочетание каждого житейского акта с религиозным обрядом) и найти в нем мотив национальной дисцип­лины, но как реформист и апологет ассимиляции он не мог довести эту теорию до конца. Тем не менее в своей «Этике» Лацарус уже де­лает значительные уступки еврейскому «партикуляризму» с точки зрения доктрины «народной психологии». Во всяком случае, он здесь значительно отодвинулся от своей вышеупомянутой декларации «Was heisst national?», написанной под влиянием первой вспышки антисе­митизма.

Более последовательным в своем «универсализме» старался быть Герман Коген, автор другой декларации национального марранства. Весь поглощенный переработкою кантовской философии в облас­тях логики, этики и эстетики, глава «Марбургской школы» в эту эпоху мало занимался проблемами еврейства, но от времени до времени спускался со своего философского Олимпа для установ­ления связи между общей своей системой и учением иудаизма. Тут он, в отличие от Лацаруса, больше оперировал методами логики, чем психологии, и поэтому оказался более доктринерски неуступ­чивым. Для Когена этика была неразрывно связана с богопознанием, и иудаизм представлялся ему системой «этического монотеиз­ма», между тем как Лацарус стремился отделить этику от теизма во­обще и связать ее больше с народной психологией и историческим раз­витием. Отсюда упрек в склонности к еврейскому «партикуляризму», брошенный Лацарусу в резкой критике Когена на его «Этику иуда­изма» (в бреславском «Монатсшрифт» 1899 г.). Обладатель кафедры немецкой философии не хотел знать никакой национальной изоля­ции в области мышления: ведь совмещал же Филон еврейское веро­учение с греческой философией, а Маймонид с греко-арабской; сле­довательно, нынешний философ в Германии не может изолировать­ся от немецкого духа. «Если мы мыслим как немцы во всех вопросах духа, как делаем это со времен Моисея Мендельсона, то не должны ли мы признать немецкий дух как частично определяющий фактор также в нашем вероучении?» Немецко-еврейский синкретизм в мышлении—таков идеал Когена, как двойника иудео-эллиниста Фи­лона. Но синкретизм не есть универсализм: он часто является только модной маской для самобытного мышления, между тем как еврей­ская история знает и противоположный тип: профетизм как нацио­нальная форма универсального мышления. На вершинах духа Лацарус еще мог отойти от своего «немецкого самосознания» к еврейско­му, но Коген в ту пору не смог еще преодолеть в себе эту умственную подчиненность немецким образцам.

Выше мы уже видели, как под террором антисемитизма не ре­шался открыто выступить против ассимиляционной догмы даже та­кой самобытно еврейский ум, как Грец. Запуганный жестокими на­падками своих и чужих, он после своих робких ответов Трейчке за­молчал. Только в анонимной брошюре, секрет авторства которой тщательно скрывался («Переписка английской дамы о еврействе и семитизме», Штутгарт, 1883), пытался Грец изложить свое националь­но-историческое кредо. Это — чисто эмоциональное исповедание веры историка, который считает величайшим чудом сохранение ев­рейского народа в течение трех тысяч лет, и не только сохранение, но и развитие, проникновение во все области мировой культуры. Если вера, говорит он, может держаться только на чудесах, то нет более конкретного чуда для обоснования иудаизма, чем историческая веч­ность его живого носителя. Многие из искусственных способов кон­сервирования народа, как чрезмерный ритуализм, могут быть по­степенно модифицированы, но должно остаться то, что охраняет чистоту нравов, прочность семьи и народное единство. Аноним­ный автор предвидит возможность возрождения Палестины как приюта для части странствующего народа, чему уже ныне появи­лись предвестники в образе пионеров палестинской колонизации.

Так противопоставляла себя конкретная идеология историзма всем абстракциям спекулятивной философии, которая «имела цветы, но не плоды».

Духовное бесплодие составляет отличительную черту эпохи ан­тисемитского кризиса в жизни германского еврейства. После умствен­ного подъема середины XIX века, после реформационного движе­ния и оживления научного исследования наступила полоса застоя. Прежнюю критику старых устоев иудаизма сменило равнодушие ко всем национальным ценностям, которых молодое поколение, про­шедшее через немецкую школу, почти не знало. Борьба за религиоз­ную реформу утратила свой смысл для людей, незнакомых с иудаиз­мом и равнодушных к религии вообще. В общинах сохранилось еще прежнее деление на группы ортодоксов и «либералов»-реформистов. В больших городах эти группы составляли фактически две отдель­ные общины; но отношение обеих к национальному вопросу было в общем одинаково. И ортодоксы и либералы признавали себя немца­ми иудейского исповедания, но так как ортодоксы оставляли в этом исповедании больший балласт обрядов, чем либералы, то они этим отчасти затрудняли ассимиляцию в