Не знаю почему, но картина встречи бабушки с сыновьями в брассерии рисовалась мне в унылых тонах. Атмосфера в семье стала гнетущей. Как же так получилось, что связи распались? Отец не очень-то ладил с братьями, и у меня с дядьями тоже никакой близости не было. Радужные воспоминания детства оказались стерты невеселой действительностью. Я и сам уже не знал, моя ли детская память приукрасила прошлое или настоящее и вправду становилось все тусклее. Я стал думать, что дед, вероятно, играл в семье роль доброго, любящего и всеми любимого патриарха, и теперь, когда его не стало, вся любовь пошла прахом. И дальше будет только хуже. Дядья, вероятно, приедут на день рождения матери, и праздничный обед состоится, но это будет полный мрак. Апофеозом мрака станет торжественный внос именинного торта: его притащат малооплачиваемые официанты, изображающие по дешевке слащавые улыбки.

Возможно, на самом деле все прошло куда лучше. В конце концов, меня там не было. Но я ничего не придумываю. Там наверняка царила такая же летаргия, как и при обсуждении, что дарить бабушке. Казалось, бабушкина старость заразила всех; словно чувство вины оттого, что они сдали ее в дом престарелых, навсегда отрезало путь назад, во времена легкости. Мы словно двигались по узкой улице, становившейся с каждым шагом все теснее, и выйти из нее уже не представлялось возможным. Я задыхался. Когда мне становилось совсем невмоготу, когда опускались руки, я мечтал о ком-нибудь, на кого можно было бы опереться. Я мечтал о женщине, которая стала бы для меня прибежищем или даже просто союзницей. Мое сердце было как велосипед с соскочившей цепью, когда крутишь педали, крутишь — и все впустую. А мне хотелось, чтобы оно билось не бессмысленно. Я тосковал по любви.

На следующий день я заехал за бабушкой в половине второго. Время стояло послеобеденное, весь дом престарелых спал, и мы ускользнули, точно воришки. Нелегко устроить сюрприз женщине в таком возрасте. Бабушка ни за что не соглашалась ехать, пока не узнает куда.

— Да тут, неподалеку. Доверься мне.

— Ну ладно…

— Если тебе не понравится, я привезу тебя обратно. Можешь не беспокоиться.

Хоть бабушка и изображала недовольство, но все-таки надела свое любимое платье, то же, что и на похороны Сони Сенерсон. Она надевала его только по особо торжественным случаям. Это напоминало нашу поездку на кладбище и усиливало напряженность.

— А ты вроде собиралась в парикмахерскую.

— Я и была…

— Правда? Как-то незаметно.

— Не очень-то ты наблюдательный. Что ж ты?

— …

Я предпочел прекратить дискуссию, дабы избежать замечаний бабушки относительно моей неспособности подмечать метаморфозы женственности. Однако, сидя за рулем, продолжал ворчать про себя. Как же утомительны женщины, требующие, чтобы мы замечали в них ту или иную перемену. Это же настоящая тирания внешности, а мы рабы их капризов. Можно быть без ума от женщины, любить ее глубоко — и, соответственно, слепо — и не замечать, что у нее на лице другого оттенка тональный крем. А уж когда речь идет о мелочах и вовсе невидимых невооруженным глазом… Женщины обижаются, если мы сию же секунду не замечаем микроскопические изменения, которые они внесли в свой облик: им кажется, будто это бросается в глаза. Нельзя сказать, чтобы в то время у меня был богатый опыт общения с женщинами. Но я уже успел обнаружить эту нарциссическую обеспокоенность, непременно сопутствующую любви. Когда женщина чувствует себя любимой, это не столько придает ей уверенности, сколько создает новые точки уязвимости. Я встречал женщин, которые казались сильными и независимыми, не нуждающимися в постоянном восхищении, но и они начинали требовать влюбленного внимания, едва успев убедиться в том, что их чувство взаимно. Таков один из (бесчисленных, впрочем) парадоксов женской природы. Вот на эту отвлеченную тему я и размышлял в машине.

В последние месяцы бабушка вдруг полюбила ходить в парикмахерскую. Где и что ей там подстригали или завивали, было непонятно, но все равно это явно шло ей на пользу: она чувствовала, что жизнь продолжается. Отец давал ей деньги и уговаривал сделать еще маникюр и массаж лица. Пусть делает все, что доставляет ей удовольствие. А меня восхищало, что бабушке не безразлично, как она выглядит.

Она старательно подготовилась к нашему выходу, но не скрывала тревоги и то и дело спрашивала, куда мы едем. Я припарковался около небольшого здания в XX округе. Метро поблизости не существовало, поэтому цены на жилье, судя по всему, не зашкаливали. Был четверг, но квартал выглядел по-воскресному пусто. Казалось, мы вы рвались из распорядка дней недели, из деятельной жизни и попали в какую-то другую, вневременную реальность.

Мы вошли в подъезд. Дверь оказалась открыта, и мне не пришлось звонить в домофон, а это значило, что я не раскрою секрет раньше времени. По списку жильцов я сообразил, на какой этаж нам надо. В лифте бабушка еще раз спросила:

— Ну что, ты так и не хочешь сказать, куда мы идем?

— Узнаешь через две минуты.

— Запах здесь не очень приятный.

— Даже не через две минуты, а меньше. Мы приехали.

Двери квартир выходили в длинный коридор, как в гостинице. Кроме этого, с гостиницей не было ничего общего. Я попросил бабушку подождать около лифта и пошел искать нужную дверь. Этот человек жил в самом конце коридора. Мне вдруг сделалось страшно: а вдруг задуманная мною встреча не состоится, или окажется нелепой, или то и другое вместе. Пока мы шли до двери, страх мой нарастал: и зачем только я все это затеял? Прежде чем позвонить, я шепнул бабушке:

— Все в порядке? Ты готова?

Совершенно неожиданно она ответила:

— Ты мне напоминаешь деда.

Я замер, остолбенев от внезапного открытия. Бабушка была права. Несомненно, именно от деда я унаследовал вкус ко всякого рода тайнам и сюрпризам.

Я нажал кнопку звонка. В течение нескольких секунд стояла тишина. Может, звонок не работает? Я постучал. Опять ни звука. Не хотелось верить, что все мои старания напрасны. И вот в квартире раздался какой-то шорох. Чтобы его уловить, надо было напрячь слух. Вскоре стало понятно почему: на ногах у хозяина были войлочные тапки. Это был педант, ненавидевший башмаки. Он ненавидел не только башмаки, но и всякий шум вообще, поэтому звонок молчал. Мужчина спросил немного в нос:

— Что вы хотите?

Я ответил фразой, которая повергла бабушку в еще большее изумление:

— Мы ваши преданные поклонники.

Заинтригованный таким началом, человек открыл дверь, но его удивление не рассеяло тревоги и настороженности. Это был мужчина неопределенного возраста (скажем так, от сорока двух до шестидесяти пяти), очень высокий — наверное, такого роста был генерал де Голль. Этим, правда, сходство исчерпывалось. У него были круглые глаза и лысина, которую он прикрывал, нескладно зачесывая волосы на широкий лоб. Под обличьем лысого великана скрывался робкий человек: можно было подумать, что это он пришел к нам в гости.