Государь скрылся неожиданно, словно его и не было вовсе. Солнце тоже, бывает, выглянет из-за тучки, порадует слепящим лучом и вновь спешит укрыться.

Уже неделя прошла, как сыграли свадьбу Василия и Марии. Ее ласки уже не трогали великого князя, был он сдержан. Тогда, в первую их ночь, оставшись наедине с Марией в комнате, он робко обнял ее за плечи, и княгиня покорно приняла ласку мужа и долго не хотела выпускать из своей ладони руку Василия. А когда он грубо повалил ее на кровать, Мария только невольно всхлипнула и затихла вновь. Так стала она бабой и великой княгиней.

Пировать бы государю свадебку да любиться с молодой женой, но думка о прошлой любви изъела ему душу поганым червем. К Марфе бы сейчас, в Китай-город. Вспоминалась государю шальная темная ночь, где боярыня была к нему ближе, чем рубаха на голом теле. Открыть бы кому свою тайну, да разве расскажешь? Бывает, и колодец говорит.

Великая княгиня Мария была в тереме, а Василий Васильевич уже битый час пялился на образа в Крестовой палате — молитвы не читались.

— Прошка! — наконец окликнул великий князь своего верного слугу.

Явился Прошка Пришелец, застыл у двери.

— Как там… Марфа Всеволжская?

О тайном недуге своего господина Прошка догадывался и раньше, блеснули хитрые глаза, и отвечал он, напустив грусть:

— Уехал боярин Всеволжский, а куда — неведомо. А после него уже женка с дочерью в повозках укатили. Только челядь в хороминах и осталась. Да никуда ему не деться, князь, здесь у него остались земли богатые.

— Зажги новые свечи перед образами и уходи, — наказал великий князь. — Мне помолиться надобно.

Со многих городов собрал дружину Юрий Дмитриевич. Укрепили его силой и обиженные сыновья. Не обошлось здесь и без лукавого боярина Всеволжского, который неустанно разъезжал по городам и собирал великую силу.

Однако не сразу князь Юрий допустил к себе Всеволжского и, если бы не брат Константин, повелел бы боярина затравить собаками.

С лаской и подарками явился Иван Дмитриевич к князю Юрию, хитрой гадиной по земле расстилался. Долго говорил о заповедной старине и о грамотах, что великим московским князем Дмитрием Донским оставлены. Хмуро слушал Юрий, только все больше пьянел: не то от слов, сказанных боярином, не то от зелья хмельного, выставленного на столы расторопными девками.

Иван Дмитриевич знал, чем улестить князя, какие нужно сказать ему слова:

— А как он тебя унизил, Юрий Дмитриевич, уж этого я и от Васьки не ожидал. Ты ведь сам великий князь, а не холоп дворовый, чтобы за отроком коня вести! А племяш-то твой, гордец эдакий! Спину выпрямил и на толпу с высоты поплевывает.

Хотелось возразить боярину, напомнить, что была на это воля Улу-Мухаммеда, и в Золотую Орду он пришел просителем, но рана, которая, казалось, затянулась со временем, закровоточила вновь. Обмакнул в хмельной мед русые усищи Юрий Дмитриевич и невесело согласился:

— Прав ты, боярин. Васька мне на голову наступил и этим возвысился. — И, хмуро поглядывая в строгие глаза Ивана Всеволжского, продолжал: — Никогда не думал, что после того случая из одной братины буду с тобой вино пить.

— Спасибо, князь, что не прогнал. И мне ведь горько! Он, негодник, всякого норовит обидеть: тебя, меня, дочь мою, а теперь вот сыновья твои пострадали! Вспомни же, как на свадьбе Васьки литовка эта окаянная пояс с твоего сына сняла! Перед всеми дворовыми опозорила. И сдался ей тот пояс! Да не поясок ей нужен был, Юрий Дмитриевич, а позор твой! С силой соберись, за тебя и другие города станут, и грамоты древние на твоей стороне. А за правду всегда воевать легче.

Хитрые речи боярина пробирали до самого нутра, и краска гнева разошлась по лицу князя. Он сумел бы позабыть собственную обиду, навсегда бы оставил надежды на московский стол, но оскорбления, нанесенные его сыновьям, прощать был не вправе. Им еще дальше жить!

— Что скажешь, Юрий Дмитриевич?

Глаза у князя стали темными, как осенняя ночь. Поежился боярин, словно от стылого ветра: не обратился бы княжеский гнев против него самого. Но Юрий Дмитриевич протянул ему чашу с вином и сказал:

— Племянника наказать нужно, пока он не окреп на московском столе. Тянуть не стану, послезавтра и выступлю с воинством.

Дружину Юрий Дмитриевич собрал ладную и числом многочисленную. Постояли денек у Галича, дожидаясь опоздавших, а потом, не прячась от вражьего глаза, воинство двинулось в Москву.

Дружина быстро дошла до Переяславля, а уже отсюда верст шестьдесят будет и до стольного града.

В Троицком монастыре Юрия Дмитриевича ждали посланцы московского князя. Ударили челом перед удельным князем.

— Государь наш Василий Васильевич к тебе послал. Миру он у тебя, князь, просит. Так и спрашивает: зачем же Русскую землю междоусобицами рвать? Неужто мы полюбовно договориться не сможем? Ведь обещал же ты московскому князю быть младшим братом!

Бояре с непокрытыми головами терпеливо ожидали приговора князя.

Рано в этот год поднималась трава. Едва солнышко припекло, а она уже пробуравила рыхлый снег и зеленью покрыла весь монастырский двор. Только в самых углах, где снега было поболее, он совсем не собирался сдаваться перед теплом. Однако разрушительное солнце делало свое дело — снег исходил холодными ручейками и пропитывал серую монастырскую землю. В самом центре двора дружной семейкой расцвела мать-и-мачеха, и золотые головки цветов склонились перед величием галицкого князя.

Впереди всех стоял боярин Юрий Патрикеевич. И этот гордец терпеливо дожидался с непокрытой головой крепкого слова князя. Князь Юрий смотрел на посланцев и думал: «Может, заковать их в железо да побросать в яму?» Он видел, сколь безгранична его власть, а стало быть, и великое московское княжение ему принадлежит по праву. По духовным грамотам. По старине.

— Берите свои шапки и прочь со двора! Не будет Ваське мира!

Нахлобучил на самые уши свою шапку Юрий Патрикеевич и пошел со двора прочь размашистым шагом, слыша за спиной смешки. У самых ворот боярин остановился, отыскал глазами среди дружинников галицкого князя и, облегчая душу, выругался:

— Язви тебя!.. Да чтобы у тебя скривило!..

Воинство Юрия Дмитриевича встретилось с дружиной московского князя у реки Клязьмы. Трепетали на ветру стяги, тревожно колыхались хоругви. Разве легко пойти на братича? Не грешное ли дело — саблями рубить православные полотнища? Ведь не ордынцы стоят, свои же, русские! Только и может в этом случае помочь речь матерная, тогда в ответ и руку с копьем на обидчика поднять можно. Сначала будет долго слышаться над полем непристойная брань, а потом дойдет черед и до сечи.

— Что же это у вас воевода такой пузатый? Что это он, на поле рожать вышел? А может, вас на сечу и не воевода ведет, а баба?!

Громкий смех раздался над дружиной Юрия Дмитриевича. Побагровел от злобы знатный воевода, и воздух с тонким свистом рассекла первая пущенная стрела. Не долетела она до рати князя Юрия: взрыхлила землю у ног коней, острым наконечником подрезав стебель распускающегося ландыша.