Он мне и рассказал про Антихриста, про дядю Петю – тот ведь не удосужился, велел рожать – и все… Так вот Чет – из городской нечисти, меня спас, укусил и выпил часть моей судьбы, змею в качестве трофея захватил, она всегда при нем, Аленкой звать, но спас по условию – жить ему – относительно старым и столько, пока истинный возраст внешнему соответствовать не начнет. И причем столько, сколько и я, не дольше. Так что мы с Сашей всегда знали, сколько нам примерно осталось плюс-минус пару лет. Были бы поумнее, так могли бы и о моде на одежду догадаться, а теперь уж поздно.

– А что за змея?.. Я к ней и подвожу. Волшебная. Время от времени появляются они в городах, говорят, их Эринии роняют, но точно никто не ведает, может просто легенды… И некоторые – но чрезвычайно редко, раз в сто лет, выживают и вырастают. Питаются чем придется, но обязательно еще и муками людскими и злобой. Если живут при обыкновенном человеке, то постепенно его подчиняют, а потом, когда вырастут и в колдовскую силу войдут – определяются кто куда. Эта, Аленка, сначала к адским попала, а потом Чет ее своей сделал. Глупа, по сравнению с ней наш Мурман – Архимед, но исполнительна, преданна и очень сильна. Кроме того, она теплокровна, живет долго и хорошо мысли слышит. Ее даже Мурман чуть-чуть побаивается… Ну ладно, слушай дальше. Вот Чет подошел ко мне, велел Аленке меня, с тобой внутри, обследовать и запомнить навсегда, для наследства… Ох! Мурмана мы вдвоем едва спеленали заклятиями, так он выл и рвался меня спасать… Как только ты родился, то я решила сама себе хозяйкой жить и осенью вернулась в город. А поскольку я уже не просто так, а ТВОЯ мама была, мне не стали препятствовать. С пропиской и «академкой» городские все мне уладили.

Теперь – тебе пора пришла, съездишь в Черную, вернешься – Аленка твоя будет. Не беспокойся, она может быть любого размера, в диапазоне от пяти сантиметров до двадцати метров… вроде бы перестала расти, так что легко спрячется на тебе и не объест в голодный год…

– А ты?

– Умрем. Я, Чет, дядя Петя. Останется Ирина Федоровна, она на самом деле тебе хоть и не родная прабабка, чтоб ты знал, а любит тебя очень. Останется тебе Мурман и Аленка, в память о нас. Останутся у тебя способности колдовские, поскольку генотип у тебя чрезвычайно благоприятный для этих дел, развить их – вопрос времени.

– Мама, вы же все такие крутые, как тебя послушаешь, неужели нельзя иначе, чтобы вам никому не умирать?

– Не знаю, не пробовали, но опыт мне подсказывает, что на этот раз лучше с судьбой не спорить.

Замолчали надолго. Леха кусал непослушные губы, старался быть спокойным и сильным.

– Мам… Вдумайся, плиз, в простенький такой вопрос: кому – лучше???

– Тебе, любимый и единственный сын мой. Спорить не надо ни с судьбой, ни со мной. Я сейчас буду плакать, горько, долго, нудно… Избавь себя от этого зрелища и езжай. Один раз мы с тобой еще увидимся. Я буду ждать.

– Клянешься?

– Клянусь, Лешенька…

Леха сидел в пустом купе, впереди полдня пути, чемодан под рукой, сидел и ошарашенно осмысливал не только непонятные перспективы будущего, но и не менее невероятные аспекты прошлого, до которого как-то мысли раньше просто не доходили…

Ему за все детство и юность в голову не пришло удивиться тому, что в деревенском быту «баб Иры» заговоры и заклятия – обычная вещь, что тысячу раз виденная им шкура волколака на полу в бабкиной спальне заметно отличалась от волчьей шкуры, что Васька понимает человеческие слова лучше, чем это положено фауне. А дядя Петя с его чудачествами и заходами? Все в деревне недолюбливали дядю Петю, но все и побаивались: на руку он был тяжел, а во хмелю буен. Одного только Леху он ни разу и пальцем не тронул и был очень к нему терпим и внимателен. Нет, Леху это не удивляло, он приписывал это обычной и естественной потребности человечества любить его, Леху Гришина… А его нянька и первая игрушка – Мурман, который уже лет двадцать пять, а может и дольше оставался молодым и деятельным, в то время как его братья-близнецы состарились и умерли (Турман погиб в восемьдесят втором). Дядя Петя обмолвился раз, что, мол, Мурман – домашний, как Васька у Федоровны, а потому пусть тоже долго живет, для Лехи, когда тот вырастет, но и эти речи Леха воспринимал буднично, как прогноз погоды… И вся деревня, если вспомнить, зналась с нечистой силой, а вернее – так не сама ли ею была?.. Вспомнил, как Ирка Гаврилова, ровесница с Болотной улицы, ладонью поджигала хворост, а Игорек Супрунов командовал муравьями, целые представления разыгрывал… Вспомнил… вспомнил… Как много невероятного, оказывается, можно было вспомнить…

– Ой елки-метелки, насколько может быть дурным хомосапый девятнадцатилетний мужчина в расцвете сил и до этого!.. Или это они его заколдовали во главе с мамочкой, чтобы он ничему не удивлялся?.. Нет, Леха понимал, чувствовал, что дело тут не в околдованности, а в его собственной лопоухости… Ну лопух-нелопух, а никогда и никому он о деревенских чудесах не рассказывал, ни разу не проговорился, хотя возможности были… Пустяк, но Леха чуточку приободрился.

А теперь, стало быть, он выращен альтернативой Антихристу (!?) и едет принимать наследство дя… папы Пети (здравствуй, папочка-а! Повезло с фазером, монструм вульгариз, плиз… любимая, позволь представить: вон тот, в одних трусах и с перегаром на устах – мой папа, теперь он и твой папа…), а заодно и колдовскую вендетту. А может, он теперь сразу станет могущественным?.. Леха побормотал всякую абракадабру, пощелкал пальцами – нет, даже пиво не появилось… Он надел наушники, включил сидюк и попытался утешиться Джимми Попом. Вроде помогло…

Поезд трясло, покачивало и обстукивало, как трясет и качает их во всем не очень цивилизованном мире, и Леха Гришин задремал, на время сна позабыв о миссии, которая вроде как ждет его, о близкой, предстоящей потере мамы и новоприобретенного отца, о том что жизнь его теперь поменяется кардинально и что жить он будет ярко, и если повезет – тысячелетия, как папа, или поменьше, как мама или Турман, если не повезет…

Стояло лето двухтысячного года от рождества Иисуса Христа, среднего сына Божия.

Июнь двухтысячного года высыпал на город целую охапку безоблачных ночей, одна другой белее, и однажды, возвращаясь утром домой, Денис, впервые за восемнадцать прожитых лет, понял, что счастье – реальность, как эти мосты и набережные, как эти озабоченные менты на Петропавловке… Счастье реально, и он вот-вот его повстречает и возьмет себе, не в эту ночь, так в следующую… О, Питер, о, радость…

«В Ленинграде – слепое пятно, там будем жить». Эти странные слова отец произнес вполголоса, когда они сидели перед телевизором, все втроем. Денису было в ту пору лет девять, он залег к матери на колени, да так и заснул. Потом вдруг проснулся, сам не зная отчего, заерзал горячим затылком, устраиваясь поудобнее…

– Мама, опять ты куришь табак! Перестань, это вредно для легких и для организма.

– Да-да, сынок, я сейчас… – Мать тяжело потянулась к пепельнице на журнальном столике, загасила окурок.