Вот поэтому последние полтора года жизни Мирабо трагичны. Все, чего он достиг, это денег. Королева легко соглашалась платить Мирабо (ведь он по-прежнему был по уши в долгах, и одним из условий соглашения были, конечно, деньги). Двор давно привык покупать услуги, в том числе услуги людей сомнительной нравственности – и тут у королевы не было решительно никаких предубеждений. Она даже согласилась (и это уж была огромная, как она считала, уступка) слушать Мирабо и в чем-то следовать его советам. Но идти за ним без оговорок и рассуждений?! Это был единственный шанс на спасение, но этого ни король, ни королева, ни их советчики (а у них было полно советчиков и помимо Мирабо) понять не могли.

Разжившись деньгами, Мирабо, между прочим, сторговал великолепную библиотеку Бюффона, знаменитого натуралиста[19]. Но смерть была на пороге. Предсмертные его слова были таковы: «Я уношу в своем сердце траур по монархии. Ее обломки станут добычей бунтовщиков».

Итак, Мирабо покидает авансцену, на которой вскоре появляется Робеспьер…

По странной игре случая этот довольно бесцветный человек стал тем центром, вокруг которого вот уже двести лет кипят страсти. Его поклонники видят в нем чуть ли не полубога; враги – например англичане – считают Робеспьера (как и Наполеона) немногим лучше Сатаны. И не в XIX, а в середине XX века английский историк Тойнби, стремясь опровергнуть некий аргумент, приводит решающее (с его точки зрения) возражение: «Такой аргументацией можно и Робеспьера оправдать!» – восклицает он. С точки зрения англичанина – аргумент решающий, неотразимый…

Попытаемся все же отойти от этих двух крайностей и посмотреть: что сделал Робеспьер для Франции, в чем он виновен, а где он был только игрушкой обстоятельств.

Мы уже видели, что Робеспьер маловлиятелен и непопулярен в Собрании. Он выступает часто, но мало чего достигает. Скажем, обсуждается некий закон, он предлагает дополнить преамбулу: «После слов „Людовик Божьей милостью и т. д.“ нужно вставить: „Народы, вот закон, который на вас налагается, пусть этот закон будет нерушим и свят для всех!“». – Тут северный акцент Робеспьера сменяется южным: встает депутат из Гаскони: «Господа, эта формула никуда не годится – нам не нужно псалмов!» Общий смех, Робеспьер молча страдает.

Но он упорно борется и в марте 1790 года достигает скромного успеха: его избрали на две недели председателем Национального собрания. Через полгода, в октябре, Марат в своей газете называет Робеспьера «может быть, единственным истинным патриотом в Сенате». Впрочем, не ясно, была ли это похвала Робеспьеру или… или, может быть, очередная инвектива Марата против Национального собрания: что же это за собрание такое, в котором только один истинный патриот, да и тот – Робеспьер!

Для сравнения заметим, что Мирабо был избран председателем Собрания только в начале 1791 года: настолько стойким было к нему недоверие. Пост этот особого значения не имел (председатель избирался на две недели; поговаривали даже, что враги нарочно добились избрания Мирабо, чтобы на полмесяца закрыть ему рот, поскольку по французским обычаям, председатель не мог участвовать в прениях), но был выражением уважения к депутату. И характерно, что Собрание оказало Мирабо эту честь лишь через 2 года после начала своей работы.

Впрочем, Мирабо и здесь сумел обойти обычай: нет, он не выступал, но в качестве председателя произносил любезные приветствия или подавал реплики, которые умножали его влияние.

Вот один пример. Депутата Ренье обвиняли в злоупотреблениях, он просил слова, чтобы оправдаться. Однако обвинение уже было снято, но депутат настаивал. Мирабо проявил не только находчивость, но и утонченную любезность: он сказал: «Месье Ренье, прошу у вас позволения отказать вам в слове. Не лишайте нас удовольствия признать вашу порядочность, даже не выслушав вас». После этого, конечно, депутату не оставалось ничего другого, как отказаться от слова… Однако вернемся к Робеспьеру.

Если в Собрании роль Робеспьера невелика, то в клубе якобинцев он часто выступает, здесь он уже признан одним из лидеров, но только «один из», не более.

Но положение меняется после вареннского кризиса, когда король бежал, но был захвачен и возвращен в Париж как пленник. Что теперь делать с королем? Жаркие споры о том, как поступить, приводят к расколу клуба. Лучшие его ораторы – Барнав, Ламет и прочие – уходят из клуба, чтобы основать другой клуб, клуб фейянов. После этого респектабельный и довольно умеренный клуб якобинцев начинает стремительно леветь. И для оставшихся якобинцев Робеспьер вскоре становится оракулом.

Однако создание Конституции завершено, и Собранию пора расходиться. Робеспьер вносит предложение: пусть никто из нынешних депутатов не баллотируется в новое Законодательное собрание!

Нормы такого рода в наши дни нередки, например, запрет президенту избираться более чем на 2 срока. Но норма, запрещающая депутату избираться на новый срок гораздо более жесткая. Однако предложение Робеспьера проходит: депутаты боятся показаться корыстными и соглашаются. В результате в новом Собрании появляются новые, неопытные люди, среди которых опять немало замечательных ораторов: Верньо, Бриссо и другие, те, кого вскоре назовут лидерами жирондистов.

После роспуска Конституанты Робеспьер, как и прочие, остался не у дел, съездил на пару месяцев домой, в Аррас, но вскоре он опять в Париже, где его избирают прокурором столицы.

В уничтожении монархии он участия не принимал [консервативный историк Гейссер писал: «Мараты, Робеспьеры, Билло, Фабры лежат в своих берлогах, пережидая, пока утихнет буря», а советский историк Манфред, что «его участие в событиях 10 августа еще нельзя считать полностью выясненным исторической наукой»]. Но через месяц, на выборах в Конвент, Робеспьер пройдет первым из делегатов Парижа, а через два месяца произойдет знаменитый эпизод «Moi! Oui, Robespierre, c'est moi qui t'accuse!»

Это было второго октября 1793 года. Робеспьер выступает в Конвенте. «Клевета стала системой, и против кого? Против ревностных патриотов. Но кто из вас осмелится обвинить меня в лицо?» – «Я! – раздается со скамей Жиронды, и на трибуну бросается жирондист Луве. – Да, Робеспьер, это я обвиняю тебя!»

Луве произносит великолепную речь. Он говорит о «посредственных интриганах, провозглашавших Робеспьера единственно добродетельным человеком во Франции и уверявших, что спасение отечества необходимо вверить только тому, кто расточал самую низкую лесть нескольким сотням граждан, которых вначале называли народом Парижа, затем просто народом, а потом – сувереном; человеку, который всегда говорил о своих заслугах, о своем совершенстве, о бесчисленных добродетелях, которыми он преисполнен [сущая правда. – А. Т.], и который, восхвалив могущество народа и его суверенитет, никогда не упускал случая прибавить, что народ – это он сам… Робеспьер, я обвиняю тебя в том, что ты постоянно клеветал на лучших патриотов… Я обвиняю тебя в том, что ты оклеветал этих людей в ужасные дни сентября, когда твоя клевета была проскрипцией; я обвиняю тебя в том, что ты постоянно представлял себя объектом почитания, что ты позволял, чтобы в твоем присутствии на тебя указывали, как на единственного добродетельного человека во Франции, который может спасти народ…»