— Ты уверена? — спрашивает Томоко, лукаво улыбаясь: — а что твоя мама подумает?

— Уверена! — кивает Наоми: — а то ночь на дворе и мало ли что со мной произойти может! Всякое может произойти… — тут она опять краснеет и мне почему-то кажется, что под «всяким» нашей старосте вовсе не всякое мерещится, а вполне конкретное. Опять-таки, кто мы такие, чтобы это осуждать? Мы это поощряем. Нам такое нравится. Староста класса, строгая отличница в очках с внушительным объемом груди, которая втайне мечтает о изнасиловании — это ж просто сказка какая-то! Так что осуждения с моей стороны она не дождется. Со стороны Томоко — тоже. Томоко у нас поощряет вообще все, ей все интересно, крайне любопытно и очень-очень волнительно. Так что в нашем скромном коллективе наша староста свой социальный ранг этим вот не уронит. Скорее поднимет. Можно конечно и попробовать помочь ей в организации такого вот события… но это потом. Совсем потом, мне нужен будет контроль над ситуацией, а это сложно. Опять-таки нам нужны несколько парней, которые не будут трепаться, а это намного сложнее чем найти девственницу в выпускном классе, потому что парни намного большие сплетники и хвастуны, чем девчонки… а взрослых привлекать — усугублять риски и … вообще, о чем я думаю? Нет, всему свое время, нам еще неделю-другую старосту от перекосов в «непослушание из непослушания» выправлять на срединный путь Дао, так что потом, все потом. Как делать будет нечего. Лет через пять как говорит незабвенная Мидори-сан.

— Все пришли — говорит Наоми. Мы останавливаемся возле ее дома. В окнах горит свет. Наоми мнется с ноги на ногу, повернувшись к нам. Краем глаза замечаю, что штора на окне отодвигается, кто-то смотрит на нас. Наоми шагает вперед, встает на цыпочки и решительно целует меня в губы. На какую-то долю секунды я даже чувствую сладкий вкус ее языка, но она тут же отпрыгивает назад, кланяется и стремительно убегает в дом.

— Странно — говорю я, все еще чувствуя вкус ее губ на своих губах и вдыхая сладкий цветочный аромат: — странно…

— Ничего не странно — пожимает плечами Томоко: — я все думала кого она поцелует — тебя или меня. Думаю, она еще не дошла до того, чтобы меня на глазах у своей мамы целовать. Так сказать, не созрел протест.

— Не созрел протест и народные массы еще не готовы, как говаривал товарищ Ренин — киваю я: — возможно будущие великие войны грядущей пролетарской революции состоятся уже не при нашей жизни.

— Кто такой товарищ Ренин? — задает вопрос Томоко, пока мы отходим от дома старосты и свежий снежок скрипит под нашими ногами.

— Был такой один — отвечаю я: — и ты представь, эти вот слова он написал буквально за месяц до настоящей революции. Так что и нашу Наоми не стоит недооценивать, думаю она будет готова к переворотам намного раньше, чем мы предполагаем.

— Кто возражает — Томоко берет меня под руку и прижимается ближе: — я уверена, что она нас удивит еще. Никогда бы не подумала, что она … вот такая. С ней приятно говорить, когда она не давит своим авторитетом и не спрашивает за домашнюю работу или непорядок в одежде.

— Ну да. Наоми — довольно приятная девушка — признаю я, чувствуя, как Томоко прижимается ко мне своими … выпуклостями.

— А я? — спрашивает она, беззастенчиво напрашиваясь на комплименты.

— А уж ты тем более — отвечаю я: — ты у нас и красавица и смелая и умная. И даже скромная.

— Да, это моя отличительная черта — соглашается со мной Томоко: — я вылитая Ямато Надешико — скромная и тихая, покорная, готовая к испытаниям во имя духа Ямато и своего супруга… кто бы он ни был!

— Именно так — соглашаюсь я с ней, потому что мудрые мужи знают, когда с женщиной лучше не спорить и сейчас именно такой момент. Миллионы лет старые павианы вроде меня — смотрели на юных девушек в такие вот моменты и умилялись их непосредственности и женской мудрости.

— Ой! — говорит моя Ямато Надешико и останавливается. Я останавливаюсь вместе с ней и только сейчас понимаю, что мы снова стоим в том же едва освещенном переулке у тех самых контейнеров для раздельного сбора мусора (синий — для стекла!). И что незнакомец-алкогольный самурай — теперь стоит посредине переулка, затрудняя наш путь. Нет, конечно все еще можно протиснуться мимо, но это было уже неудобно.

— Эй! — говорит борец с алкоголизмом, держа руки в карманах, едва освещенный дрожащим светом перегорающей лампы уличного фонаря: — ты! Деньги сюда давай! А то я твоей красотке физиономию разукрашу! — и в неверном свете фонаря, в очередной вспышке я увидел, как он вынул руку из кармана. Щелк! Мое зрение обострилось, и я успел заметить блеск стали на узком лезвии выкидного ножа.

Вы можете недооценивать пьяного противника, противника в плохой физической форме, девушку, старика или ребенка — но никогда нельзя недооценивать человека с ножом. Для того, чтобы нанести другому человеку повреждения, несовместимые с жизнью голыми руками и ногами — надо постараться. Человек вообще довольно живучее существо, а свернуть ему шею, как показывают в кино — практически нереально. Даже у последнего дистрофика шея держится на мощных связках и сухожилиях, чтобы вывернуть позвонки относительно друг друга для разрыва спинного мозга — нужно зажать голову в тиски. Есть другие способы, да, но все они требуют немалого опыта и сил. Однако дайте человеку нож — и … достаточно одного выпада. Удара. Причем этот удар может быть не сильным, не быстрым, нанесенным нетренированной рукой — этого может быть достаточно. Поэтому нельзя недооценивать человека с ножом.

— Погоди! — тут же поднимаю я руки перед собой, создавая подобие барьера и подготавливая себя к разрыву дистанции: — постой!

— Ты не слышал?! — человек с ножом делает шаг, другой. Я загораживаю собой Томоко, молясь чтобы у нее достало ума отойти, убежать, дать мне пространство для маневра. Вообще, конечно, лучше пошариться в карманах и отдать ему деньги. Все деньги. Выслушать все, что он скажет и поджать хвост и … но что-то внутри меня сопротивляется этому. Я — взрослый человек, по крайней мере был и разумный выбор — не усугублять, тут же темно, у него нож, любая случайность и я лежу на свежевыпавшем снегу с кишками на коленях… надо договариваться, надо успокаивать его, надо отдать деньги и сделать все что он скажет, но…

Мое тело начинает вести себя совершенно самостоятельно, и я делаю шаг ему навстречу. Я скидываю куртку, так, чтобы она повисла на предплечье левой руки, я помню наставления De arte athletica, первого фехтовального трактата Европы, наставления Ханса Тальхоффера и моя голова вдруг становится ясной и чистой. Улыбка растягивает мое лицо, я уже и не помню эту улыбку, в этой жизни она была со мной лишь раз — во время поединка с Купером.

— По-моему ты что-то перепутал — говорю я и улыбаюсь. В моей голове нет комбинаций и приемов, не тактики и стратегии. Зверь проснулся и сейчас я с трудом удерживаю рычание в своей груди.

— Ты посмел угрожать мне этой железкой — говорит Зверь, растягивая улыбку на моем лице: — я засуну ее тебе в задницу. — когда я нахожусь в своем спокойном, рациональном состоянии — я никогда не говорю такие вещи. Потому что, если ты вдруг не сможешь исполнить свое обещание — будет неловко. Но Зверю плевать на это, Зверь намерен исполнить план досрочно, пятилетку в три года, а возможно и скорей. Рациональный я прекрасно понимает, что лучший выход из ситуации — отдать деньги и постараться убежать отсюда, не добавив лишних отверстий в уже имеющимся в моем организме. Разумный я — хватается за голову, потому что любой поединок с ножом — это чертова лотерея, а тут темно, противник слегка пьян и его движения труднее просчитать, потом у пьяных повышена толерантность к боли, хотя ухудшена скорость и координация, но черт возьми, с ножом скорость и координация не так уж и важны! Если бы на ринге стояли в перчатках — тут у него шансов не было бы, но ночью, в переулке, с ножом… куда ты лезешь, идиот, жить надоело?