А посмотреть стоило. Обязательно стоило. Столько глупостей, столько подлостей я сделал из-за этого дома, а так до сих пор его и не видел…

Все началось с мужика.

В дверь позвонили, тут же зачем-то постучали, Лева открыл. На пороге стоял мужик в огромной ушанке, громко хлюпал носом и показывал бумагу, на которой фиолетовыми чернилами, капризным загогулистым женским почерком было выведено:

– Ознакомьтесь с документом. – Мужик уверенным рывком выбросил руку с бумагой вперед, точно ударил кого-то по невидимой морде, и в этой позе застыл. Получалось, что сам он вроде как вежливо остался за порогом, а рука самовольно вошла в прихожую.

Лев наклонил голову и, близоруко щурясь, начал покорно знакомиться. Изящные фиолетовые буковки с тонкими, похожими на паучьи лапки завитушками смотрелись как-то неуместно рядом с красной, шершавой мужицкой рукой, сжимавшей «документ».

– Можно? – Лев бережно потянул листок за край; красная клешня с готовностью разжалась.

– Подписывайте, – устало скомандовал мужик и шумно потянул носом.

Выигрывая время, Лев вдумчиво повертел листок в руках и даже перевернул обратной стороной, на которой неожиданно тоже обнаружился текст. Почерк, впрочем, здесь был другой – неразборчивый и какой-то нудный, все слова автор безжалостно растягивал и сплющивал, так что в одной строчке помещалось не больше двух-трех:

Далее следовала длинная неразборчивая подпись и лаконичный адрес: кв. 20.

Лева смущенно хмыкнул и попытался вернуть «документ» обратно, клешне. Мужик за порогом не шелохнулся. Клешня, давно уже ретировавшаяся из прихожей в просторный карман мужикова тулупа, вылезать наружу и забирать бумажку не собиралась.

– Подписывайте, – с нажимом повторил мужик и угрюмо взглянул на Леву несчастными похмельными глазами.

– Но я… Но мне не мешает эта церковь. – Лева снова протянул бумажку неподвижному мужику.

– Вы что, верующий? – вяло удивился мужик.

– Нет, атеист.

– Дети есть?

– Есть.

– Сколько?

– Одна. Дочка.

– Сколько?

– Одна, я же сказал!

– Сколько ей лет, – снисходительно пояснил мужик.

– Ей… – Лева, как обычно, на секунду замялся. Сходу назвать Лизин возраст он никогда не мог, всегда требовались подсчеты, и Валя за это на него страшно обижалась, а он лицемерно недоумевал: «Но Валюша, это же естественно: возраст меняется, а год рождения – нет». – Ей три годика.

– Ей мешает.

– Простите?

– Вам церковь не мешает, а ребенку мешает. Деятельность церковников разлагающе влияет на наших детей.

– Поверьте, ей церковь тоже не мешает. – Лев начал наконец злиться; светло-карие его глаза слегка позеленели, а это был первый признак. – Прошу меня извинить, я занят.

Левина рука, протягивающая листок, снова глупо повисла в воздухе.

– Жене, – спокойно сказал мужик.

– Что «жене»?!

– Вашей жене мешает церковь.

– Моей жене совсем…

– Мешает, мешает. Мы с ней про это уже говорили. И где она, кстати? – мужик вдруг вышел из своего столбняка и бодро заглянул в квартиру из-за Левиного плеча, но потом снова оцепенел. – Она собиралась подписать. Волнуется за нормальные условия жизни ребенка… Где?

– Гуляет с ребенком.

– Тогда вы подпишите, покамест она гуляет. А она потом подпишет.

– Хорошо, – сдался Лева; перспектива вечернего скандала с женой, у которой после рождения Лизы сильно испортился характер, его явно напугала, к тому же ссориться с Валей из-за такой ерунды вообще было бы довольно глупо. – Давайте ручку.

Красная клешня вылезла наконец из своего укрытия и, сжимая короткий обгрызенный карандаш, снова устремилась в прихожую, врезав по невидимой морде.

Лева с отвращением, двумя пальцами, взялся за обмусоленный карандаш. И тогда я изо всех сил толкнул его под локоть.

Вообще-то вмешиваться в ход вещей плохо. Не то чтобы нельзя, а именно плохо – так у нас считается… Но я очень хотел помешать. Не ради какого-то там Бога, в которого я отродясь не верил, но ради того конкретного бога, или как там его, который жил в том конкретном здании церкви и приходился мне родственником. В той или иной степени родства мы состояли со всеми нам подобными в этом районе.

Саму церковь я никогда, кстати, не видел – только на обтрепанной фотографии, которая хранилась в Левином семейном альбоме. Мне ее показывала моя бабка, незадолго до смерти.

– Смотри, – проскрипела она, – это церковь Святого Спиридона Тримифунтского на Козьих Болотах. Она совсем рядом с нашим домом…

Простенькое белое здание церкви нисколько меня не впечатлило, зато очень понравилось имя святого: оно наводило на мысли о трех фунтах засахаренного фундука…

– …А вот, видишь, это у входа Левушкина мама стоит. Ты ее, наверное, не помнишь, она умерла, когда родила Левушку, в тысяча девятисотом году, ты еще совсем маленький был…

Лица женщины было не разобрать. Впрочем, я легко мог его себе вообразить – стоило мне только взглянуть на бабку. Бабка моя была глубокой-глубокой старухой, но лицо ее до самого конца оставалось молодым и красивым. Это было лицо Левушкиной мамы – в том возрасте, когда та умерла. После ее смерти бабушка совсем не изменилась… Этого я никогда не понимал, но на все расспросы та упрямо отвечала одно: «Была бы в доме еще одна баба – изменилась бы, да ведь остались только мужики, старый да малый!» – это она про Левушку и его отца… «Но ведь ты все равно должна была измениться, стать похожей на мужика!» – не унимался Я. «Должна была», – загадочно соглашалась бабка. «Тогда как же?..» – «А ну их, мужиков этих, – отмахивалась бабка так непринужденно, будто она сама решала, на кого ей быть похожей, а на кого нет. – Ну их к лешему! Была бы в доме еще одна баба…» – и разговор выходил на новый виток.