– …Раньше церковь была деревянной, там жил мой двоюродный прадед, – продолжала скрипеть бабушка. – Потом она сгорела, на ее месте построили новую, каменную, и прадед перебрался туда – хотя запах гари так до конца и не выветрился и каменное здание обещало стать дурным местом. Но он был упрямым, мой прадед, и очень любил свое место. Он говорил: «Лучше уж дурное место, чем покинутое»… Так что наши родственники живут там до сих пор.

…«Наши родственники живут там до сих пор», – всплыли у меня в голове бабушкины слова, и тогда я толкнул Леву под локоть. Карандаш выпал, я подхватил его, вышвырнул за дверь, а потом выскочил на лестничную клетку и изо всех сил придавил карандаш ногой. Я давил и давил, пока карандаш этот не превратился в деревянные щепки, выпачканные в грифельной пыли… Я давил и давил, точно мог хоть что-то изменить.

Естественно, не в карандаше было дело (хотя я никогда не мог отделаться от ложного ощущения, что если просто устранить представляющий угрозу предмет, сама эта угроза тоже исчезнет). Лев вежливо извинился перед мужиком «за свою неловкость», сходил в кабинет, принес оттуда ручку и красиво, размашисто расписался под заявлением. Мужик деловито кивнул, шершавая клешня аккуратно изъяла у Левы листок.

Видимо, «документ» не слишком впечатлил городские власти: церковь тогда не снесли. Зато снесли через полтора года, впечатлившись другим документом, который Лев тоже подмахнул – и с куда большим удовольствием, чем первый. Возбужденно жестикулируя, с радостным блеском в глазах он рассказывал Вале, что у Химико-технологического института, в котором он иногда читал лекции, будет, будет, появится наконец дополнительное здание, которое институту давно уже просто необходимо, и что здание это будет прямо рядом с их домом, и что это он, он, Лев, посоветовал институтской администрации подать в Моссовет ходатайство о сносе церкви и постройке здания под институтские нужды… Валентина слушала вполуха или, точнее, не слушала вообще. После слова «институт», а тем более «химико-технологический», сознание ее выключалось: любые разговоры, в которых Лев употреблял эти или подобные слова, автоматически проходили у нее по разряду «разговоров о работе», а любые разговоры о работе вызывали скуку – впрочем, она не подавала виду, никогда не перебивала, старалась даже заинтересованно кивать в интонационно акцентированных местах, – словом, была чрезвычайно терпелива, потому что знала, что мужчине «разговоры о работе» очень нужны.

Осенью тридцатого года церковь снесли. Новое здание затеяли строить только в тридцать втором, достроили в тридцать четвертом, так что если даже во время сноса кто-то из нашей родни выжил, за эти четыре бездомных года они погибли уже наверняка.

Этого я Льву не простил.

Самое же смешное – никакого дома для нужд Химико-технологического института там не построили. А построили жилую пятиэтажку с барельефами на фасаде. Пятиэтажка Льву не понравилась, он обиделся за институт, ругал барельефы. Раздраженно объяснял Вале, спрашивавшей, «что это за мужчины и женщины вылеплены сверху на новом доме», что это не мужчины и не женщины, а такие аллегории – Техника, Искусство и Наука. И что они должны, мол, создавать для жителей этого и окрестных домов образ нового человека, умного, сильного и красивого социалиста… Только вот совершенно непонятно, почему Техника держит в руках модель дирижабля так, точно целится из винтовки, а Наука стоит, неприлично отклячив зад, будто собирается кому-то отдаться… Единственное, что Льву нравилось – материал, который использовался при постройке. Он несколько раз объяснял безучастной Вале, что дом сделан из теплобетона – «совершенно, совершенно новой штуки!».

…Дойдя до конца Спиридоньевского, я увидел наконец этот дом. Серый пятиэтажный урод стоял углом – ровно на том месте, которое я рассматривал когда-то на фотографии. Сейчас место выглядело совершенно покинутым. Я помялся немного и пошел к себе. Старик был прав: Техника целилась из винтовки, Наука собиралась отдаться, дом был выстроен из бетона. Ничего особенного.

Я потянулся к замочной скважине ключом, но дверь неожиданно открылась сама. Из моей квартиры вышли три абсолютно неизвестные мне женщины. Одна – высокая пожилая пергидрольная блондинка в мини-юбочке и пышном полушубке из искусственного меха. Две другие – низкорослые, мужиковатые (какие-то почти квадратные, точно тумбочки), неопределенного возраста, с волосами цвета воронова крыла, с плоскими, желтыми лицами и с раскосыми, нечеловеческими глазами-щелками… Эти две мне особенно не понравились. Они были похожи одна на другую как две капли воды (ну разве что если очень приглядываться – у одной щелки были чуть пошире), и обе сильно смахивали на ведьм.

Старая блондинка захлопнула дверь, извлекла из кармана ключ (от моего дома!), повернула в замке на два оборота.

– Хозяйка просила передать: если мебель не устраивает, ее вывезут, – сказала она своим спутницам, громко и нарочито четко артикулируя все слова.

– Оу, – тоненько пискнула в ответ обладательница более крупных щелок, а потом повернулась к своей узкоглазой сестре-двойнику и спела ей короткую песню на мяукающем, кошачьем языке.

Та запела в ответ.

Ведьмы. Ну, точно, ведьмы. В мой дом приходили ведьмы…

– Госпожа Шаньшань говорить, мебель нужно быть, – сказала ведьма с большими щелками. – Мебель хорошо и удачно, нет мебели бывает не так хорошо…

Вся компания прошествовала мимо меня и спокойно направилась вниз по лестнице.

– Ну и правильно, – щебетала блондинка. – Я совершенно согласна с миссис… с мадам Шашан. Квартирка так хорошо обставлена, уютно, комфортно, все как бы к месту, такой прелестный кухонный гарнитурчик, замечательная венгерская стенка, мягкая софа, такие как бы креслица, все в тон, такая квартирка…

Я вошел в квартирку, шумно захлопнув за собой дверь. И сразу, с порога, прочел все известные мне заклинания против ведьм.

Стать похожим на самого себя – что может быть лучше? Седая шерсть: красиво, достойно, удобно…

Снимать покрывала с зеркал мне не хотелось, но я зашел в комнату старика, открыл шкаф и посмотрел на себя в большое пыльное зеркало на внутренней стороне дверцы. Мое лицо по-прежнему было полуженским, полустариковским. На подбородке виднелось несколько седых волосин, но это не особенно обнадеживало – растительность явно осталась мне в наследство от старика.

Я сосредоточился, сощурил глаза – ее блестящие мартышкины глаза, – и тихо, нараспев заговорил, стараясь имитировать некий усредненный заклинательный стиль:

– Мертвый ушел, и живая ушла, не с кем мне быть, не на кого походить, аминь… Пусть станет мое лицо не как у мертвого и не как у живой, аминь… Пусть вырастет на нем шерсть седая, аминь… Мертвый ушел, и живая ушла…

– Мертвый не ушел! – сварливо перебил меня из зеркала старик.

Я дернулся и машинально захлопнул дверцу шкафа. Некоторое время постоял рядом, придерживая дверцу рукой и вслушиваясь – точно и впрямь полагал, что старик прячется внутри, среди полок и вешалок… Потом мне стало неловко, и я снова открыл комод. В нос ударил привычный запах пыли, старых тряпок и рассохшейся древесины. Но к знакомому букету примешивался еще какой-то дополнительный аромат, непонятно даже, органического происхождения или нет: едва уловимо пахло то ли горелыми проводами, то ли мокрой пепельницей, то ли взопревшей псиной…