Случившееся встревожило даже близких к императрице людей, особенно ее лейб-кампанию.

Когда Елизавета Петровна однажды вышла прогуляться по парку, то увидела вдруг «сынка»-гвардейца, со слезами приближавшегося к ней. Он пал на колени и, ударившись лбом в землю, прорыдал:

— М-матушка, не покидай нас.

— Господи, — удивилась Елизавета Петровна, — с чего ты взял, что я вас покидаю?

— Но говорят, что ты передаешь престол племяннику.

— Встань, дружок. Встань. Вот так. Кто это тебе сказал?

— Есть такой слух, матушка.

— Все это враки, сынок. Теперь если об этом услышишь от кого, то я разрешаю тебе застрелить его на месте, даже если это будет фельдмаршал.

— Спасибо, матушка, спасибо, — лепетал гвардеец, жадно лобызая руку императрицы, милостиво ему протянутую.

Как ни странно, этот случай не огорчил императрицу, напротив, окрылил: «Вот как меня любят». И она с удовольствием рассказывала об этом на балу приближенным, заразительно смеясь при этом:

— Надо ж, чего удумали. А?

А между тем в Стокгольме лихорадочно думали, как выйти из войны с наименьшими потерями. И придумали такой ход, что Россия, несмотря на свою победу, не только не станет отбирать у Швеции Финляндию, но, глядишь, и еще чего-нибудь уступит, а то и поможет деньгами. Все просто: «Надо избрать в наследники шведского престола племянника императрицы, герцога Голштинского».

С этим убедительным и, казалось, безотказным аргументом в конце декабря прибыли в Россию три самых уважаемых депутата — граф Бонде и бароны Гамильтон и Шефер.

Елизавета Петровна поручила выслушать посланцев фельдмаршалу Долгорукому:

— Послушай их, Василий Владимирович, потом мне перескажешь. Ничего пока не обещай, скажи, мол, нам надо подумать.

— Кого мне взять с собой, государыня?

— Пригласи, князь, военных Ласси, Кейта, Салтыкова. Пусть это напоминает шведам, что-де война не окончена. Более того, намекни, коль случай навернется, что-де мы готовимся к следующей кампании.

Шведские депутаты были приглашены 25 декабря в дом князя Долгорукого, где Василий Владимирович лично представил им членов совета, имена которых в связи с несчастной войной были хорошо известны сенаторам.

Своеобразный военный совет внимательно выслушал сообщение барона Гамильтона, не проронив ни слова в отношении столь замечательного предложения Швеции.

После этого Долгорукий пригласил гостей за стол, щедро уставленный закусками и винными бутылками.

Первый тост, как положено, был предложен за здоровье короля Швеции и ее величества. Второй — за мир между нашими государствами, которого жаждут народы обеих стран. На приставания графа Бонде: «Ну как наше предложение?» — Долгорукий отвечал неизменно:

— Мы подумаем.

— Но оно же прекрасное? — не отставал Бонде.

— Мы ответим на него обязательно.

— Когда?

— Не далее как двадцать восьмого декабря.

На следующий день князь Долгорукий дословно передал предложение шведов императрице. Она вдруг засмеялась:

— Это надо же, что удумали. Услышал бы мой батюшка это. Он всю жизнь воевал со шведской короной, а ныне ее предлагают его внуку. Так радоваться нам или огорчаться, Василий Владимирович? Ты старый воробей, тебя на мякине не проведешь.

— Конечно, шведы не случайно нас манят этим. Не случайно. Это их последний козырь, дабы воротить потерянное. Обольщают нас, обольщают. Согласись мы на это, они еще и денег запросят. Ей-ей.

— Ну уж это будет нахальство. Мы с них должны взыскать военные расходы. Мы.

— Ох, Елизавета Петровна, отдашь им племянника, неужто будешь взыскивать?

— Не отдам я его. Самой наследник нужен. А вот то, что шведы в родню напрашиваются, — это ведь неплохо. А? Василий Владимирович?

— Оно как посмотреть, государыня. Ежели со стороны коммерческой, то уж больно нищ родственничек. А ежели с политической, военной, то неплохо бы спокойного соседа иметь с норда.

— Значит, решаем так, Василий Владимирович, поскольку нынче принца Голштинского нет, а есть принц российский, предложим им избрать в наследники шведского престола дядю герцога Голштинского — епископа Адольфа Любского. Он молод, честолюбив, а главное, нашему принцу родня.

— Ну что ж, это, я думаю, мудрое решение. На нем и будем настаивать.

Однако 28 декабря, услышав о неуступлении Россией ничего завоеванного и замене принца Голштинского на его дядю, Гамильтон, вскочив, с жаром заговорил:

— Наша страна никогда не согласится на такие условия. Никогда!

— А что вы хотели, барон? Швеция начала войну — не Россия. И если б, допустим, победила Швеция, неужто б она что-то вернула нам?

— Вы пользуетесь своей победой и хотите вмешиваться в наши внутренние дела.

— Чем же мы вмешиваемся, барон?

— Тем, что предлагаете какого-то Адольфа Любского.

— Этот какой-то Любский родной дядя голштинского герцога, которого вы же просите, — пытался урезонить Долгорукий Гамильтона.

— Мы просим племянника императрицы, чтобы примирить наши страны.

— Мы тоже желаем примирить наши страны, но, как победители, предлагаем свои условия.

— Они неприемлемы, неприемлемы, князь! Вы нарушаете нашу вольность, за которую любой швед готов умереть.

— Ваши слова, барон, я воспринимаю как вызов к продолжению войны. Правильно?

— Нет, князь! — вмешался граф Бонде. — Мы не хотим войны, барон Гамильтон просто погорячился. Но и принимать с ходу ваши условия мы не вправе без совета с королем и его правительством.

— Ну что ж, это резонно, — согласился Долгорукий. — Над нами тоже воля ее величества. Поэтому, чтоб ваш долгий вояж не был впусте, за что, сказывают, у вас даже головы рубят, давайте согласимся продолжить переговоры где-то на средине между Стокгольмом и Петербургом, скажем, в Або.

— Это наш город, — заметил Бонде.

— Был ваш, граф, а ныне там стоит наша армия. Вот там пусть на конференции встречаются ваша и наша комиссии. Наша уже назначена ее величеством, дело за вашей делегацией. Так что не к чему нам сейчас копья ломать, тем более, как оказалось, у вас нет полномочий.

— Кто есть в вашей комиссии? — спросил Бонде.

— От нас ее величество назначила опытных дипломатов: графа Румянцева Александра и барона Иоганна Люберса.

— Хорошо, мы доложим королю. Но учтите, князь, от нас вы вряд ли дождетесь уступок.

— Там будет видно, граф. Ништадтский мир тоже шел с великим скрипом, однако ж состоялся. И двадцать лет был нерушим, пока Швеция не вздумала растоптать его.