— Никогда не мешай дурь с бухлом, — последовало нравоучение.

— Блять, какая гадость.

— На. — Виски пронесся по жилам спазматическим вихрем, раздражая перепуганные нервы и кровяные тельца. Затем — успокоительное тепло. — Лучше?

— Немного. У меня во рту, ты не поверишь.

— Ты похож на смерть.

Что-то брезжит.

— Я ее видел ночью. На Авеню Академа.

— Неужели?

— Не то лысая кошка, не то подросток.

— Пригласил бы пропустить стаканчик — через пару лет, когда ты пережрешь герыча, бедняге не придется тебя искать.

— Хватит изображать мамашу! Боже, старик, у меня что-то выросло в передней доле. Оооо.

— Можно отрезать.

Неплохая идея. Стану капустой — и никаких эмоциональных реакций.

— Почему я на полу?

— Сам захотел. Ты очень переживал из-за низколетящих самолетов. Даже вызвал монсиньора Путти, он с минуты на минуту появится. Есть будешь?

— Господи, нет. У тебя все равно нет мороженой клубники. А зачем Путти?

— Ты решил, что пришло время собороваться. Вставай давай, найдем чего-нибудь в «Дыре Платона».

— Оооооххх…

— Тут близко, старик…

— Это «Красные Шапочки», с них началось.

— И как оно в землячестве?

— Оххххххх.

— Мы так и думали. А может возьмут? Будешь у них домашним сумасшедшим.

— Болтая банку апельсинового сока «Дональд-Дак». — Собирайся, тебе разве не надо оформляться?

— О, и мне сока. Британская цаца сказала, с меня сдерут пятерку, оформление стоит бабок, а я почти пустой.

— Лимонную кислоту в бухой желудок не наливают.

— Матушка Хеффаламп.

— У тебя в рюкзаке же полно серебра.

— Откуда, старик, купоны на скидки?

— Колесико, господи, неужели забыл?

Смутные воспоминания.

— Какое колесико?

— Ты выиграл сто с чем-то баксов. Проктор Джакан, наверное, уже выписал ордер.

— Ты серьезно? В рулетку? У кого?

— Какая разница? У мекса в ковбойском костюме и у парня из менторского «Светила». Вставай, старик, вид у тебя, как у поварешки с вареной смертью.

— Сто баксов? Охххх.

— Что теперь?

— Тетка за кассой.

— Брось угрызения, одна обуза. — Хефф вытащил из мешка с грязным бельем пару заскорузлых носков. — Сходи на исповедь, что ли?

— Покаяние ложно, детка, только умножает боль. Раненые клетки просят мирра. Ты меня подкалывал насчет монсиньора Путти, да? Нафига он мне?

— Ты даже написал инструкцию. Хочешь посмотреть?

— Молитва — это все. Пост, Сатьяграха. Из глубин я взываю к тебе, Господи.

— Слушай, старик, сделай милость, вставай, я должен узнать, выгнали меня из школы или нет.

— De Profundis, semper hangovum …[9]

— Блять. — Хефф повалился в кресло-качалку, носки сползли со щиколоток. Длинные кости, долговязое квартеронское тело, след ватузской крови уже почти растаял, но еще заметен. К тому ж — голубые глаза, что редко бывает, девчонкам очень нравится.

— Ты прекрасна, Хеффаламп, я должен на тебе жениться.

— Гхм.

— Охххх, затылок. Больнее всего в затылке, ты замечал? И в левом глазу.

Хефф лениво перелистывал «Анатомию Меланхолии» и насвистывал что-то из Рэнди Уэстона, потом равнодушно спросил:

— Поедешь со мной на Кубу на весенних каникулах?

— Вот только не надо этого маминого распорядка. И, между прочим, пора вырастать из синдрома приключений. Сейчас 58-й год, а не 22-й.

— Там, по крайней мере, что-то происходит; поговаривают о революции, чтоб скинуть маньяка Батисту.

— Ты же все равно не отрастишь бороду, так в чем расклад? Охх, для моей головы это чересчур. Может, поставишь Майлза? У тебя есть Майлз? Хоть как-то успокоить ушибленную корку? Ууф. —Раскорячившись, он сел, с усилием распрямился и в треснутом зеркале на другом конце вонючей комнаты обнаружил свое распухшее отражение. Не смотреть. Смертельно. Утром трудней всего. Хефф послушно насаживал пластинку на ось одолженного проигрывателя, поглаживая свободной ладонью ручки усилителя «Хиткит». Рядом с лампой, на которой вечером сушились косяки, валялась полупустая склянка с парегориком и пипетка.

Гноссос с трудом поднялся и поболтал высунутым языком. Стащил с себя перепачканные остатки пыльного костюма, в котором проспал всю ночь, и нагишом, скребя мошонку, потопал через всю комнату к раковине. Побрызгал мокрыми пальцами в глаза, с натугой проморгался и направился к рюкзаку прятать улики. Надо задобрить церковь-прародительницу, вляпаться из-за попа.

— слишком много иронии. Повернувшись в сторону динамика и прищелкивая пальцами, он вдруг обнаружил, что прямо на него глядит сморщенный пенис. И только когда тот пошевелился, Гноссос признал собственное отражение.

— Господи, надень что-нибудь. — Хефф, смотревший на то же самое, швырнул ему черный махровый халат. — После распутства твое тело непристойно.

— В этом слове нет смысла, старик.

— Тогда похотливо. Как, черт возьми, женщины вообще занимаются с тобой любовью, — это выше моего понимания. — На улице шум машин, мир еще функционирует.

— Никак. Я им просто втыкаю. И вообще, я до сих пор девственник. Любовь впереди, ага?

В дверь вежливо постучали.

— Господи, се Человек.

Хефф выскочил из кресла.

— Ложись куда-нибудь, быстро. И ради Христа, прикройся халатом!

Завернувшись в махру, Паппадопулис метнулся к ободранному дивану, шкура которого слезала драными полосами. Хеффаламп набросил ему на колени армейское одеяло, подоткнул со всех сторон, дождался, пока руки сложатся в молитве, и только после этого направился к дверям. Монсиньор Путти ждал, нервно теребя короткими пальцами черный ранец из свиной кожи. Войдя, он остановился, чтобы ему помогли стащить тяжелое пальто.

— Это пациент? — спросил он, натянуто улыбнувшись. Поверх роскошной сутаны намотана алая лента. Вздутое брюхо, лысеющий череп, волосы начесаны с затылка на макушку в щегольской попытке ее прикрыть. Мнээ, а грудь впалая.

— Ему тяжело говорить, — предусмотрительно пояснил Хефф.

— Помогай нам Бог. Доктор уже был?

— Он отвергает медицинскую помощь.

— Батюшки, разве это разумно?

— Он верит только в, ну, вы понимаете…