— Эл Строзьер, Огайо.

— Майк Пил, Чикаго.

— Папс тут мне рассказывал об астрономии.

— Суровая штука, — сказал Пил, стрижка ежиком, воротник с петельками, кожаный пиджак, на пейслийском галстуке булавка — череп с кинжалом.

— Чикаго? — Гноссос, опиум ползет все выше. — Зал мистера Келли, Петля, центр Адлера-Салливана…

— Последнее — это что, Папс?

Филистеры.

— Что-то вроде оперного театра. Идеальная акустика. Сейчас закрыт. Во время войны там был кегельбан, ОСА[5]и все такое. Ну, вы знаете. Он гений, старина Салливан. Фанатик. Умер в одиночестве.

— Так всегда бывает, — сказал Строзьер вязким и слегка подозрительным голосом, взгляд остановился на голове Гноссоса.

— Ты чего уставился на мои волосы?

Три лица смущенно вспыхнули.

— Ха-ха, — Строзьер огляделся по сторонам, — Ха-ха-ха.

— Ты пялился на мои волосы. Они для тебя слишком экстравагантны?

Почуяв беду, появился Фицгор, и в тот же миг позвонили к обеду.

— Пошли есть, Папс.

— Пусть полюбуется на мои носки, если ему не нравится прическа. — Задирая вверх узкие брючины и обнажая шартрезные всполохи носков, тут же привлекшие к себе взгляды.

— Ужин, Папс, забыл? Пшли.

Все довольно чинно двинулись в столовую; каждый кандидат в сопровождении специально назначенного члена братства, маневрируя и разворачиваясь, приближался к месту, которое, как ему представлялось, он выбирал себе сам. Все стояли до тех пор, пока президент не подал знак садиться. Насквозь плющовый лакроссовый тип, наверное, из Чеви-Чейза. Торжественный звон тарелок, серебра, плеск наливаемой воды, деловые разговоры. Два длинных стола из грубо обтесанного дерева, кресла под старину, панели витражей из мореного дуба, люстры в стиле «колеса фургонов», гуммигутовые шторы. Брага? Танцовщицы? Бочки вина? Кружки эля? Паппадопулис закрыл глаза, мгновенно перенесясь в средиземноморскую оливковую рощу, рядом — восемнадцатилетняя сильфида в сандалиях, теплый бриз раздувает легкое ситцевое платье, под ним ничего, небритые ноги и подмышки, в мочках позвякивают кованые артефакты. Там, под его опущенными веками, она манила его. Гноссос открыл глаза, надеясь увидеть, как она сидит, скрестив ноги, перед ним на столе, но вместо этого обнаружил тарелку супа с макаронным алфавитом и мокнущим на поверхности кусочком тоста. Слева сидел Фицгор, а справа прилежно моргал за роговой оправой кто-то еще. Длинным глотком Гноссос всосал в себя вымоченный в супе тост, а половину того, что оставалось в тарелке, вытер бубликом «Паркер-Хаус». Волны хохота.

Надо мной? На фиг паранойю. Симптомы и болезнь неразличимы. Опиум еще действует. Фицгор о чем-то говорит, Пил и вся эта толпа глазеют с другого края стола. Окатить бы их ночью цианидом из распылителя. Ш-шухх, вдохните смерти.

— …давно хотел с тобой познакомиться, Папс. Байрон Эгню, Гноссос Паппадопулис.

Вялая рука тянется от самой роговой оправы.

— Как дела, Папс, Фися тут говорил, что ты зведочет. У меня литература по главной специальности, а факультативом — театр.

Что с того. И откуда этот карлик-китаец за соседним столом? Галлюцинация? Берегись мартышки-демона. Сзади? Нет. Эгню еще чего-то говорит:

— …упоминал, что ты любишь рассказывать, ну, истории. Хотелось бы узнать, какие?

— Никакие. Больше вообще никаких историй, если ты понимаешь, о чем я.

— Ну, не очень.

— Подрывная форма искусства, архаическое искажение страсти, просек?

— Подрывная? — Вопрос прозвучал серьезно. У Фицгора над бровью и верхней губой выступили нервные капельки пота, боится, что я отрежу этому балбесу ухо.

— Рассказчики всегда притягивают беду, Эгню, оставляя за собой груды мусора, согласен? Социальные шизофреники: мрут под заборами, прыгают с эстакад с гирями на ногах, устраивают ужасные сцены, большинство — педерасты. Даже Микеланджело педераст.

— Микеланджело? Но разве он не скульптор, ха-ха? Не художник?

— Рассказчик, детка. Отрадно спать , правильно? Не возражаешь, если я процитирую?

— О, конечно нет.

— На чем я остановился?

— Что-то насчет того, что сон — это отрада.

— Точно. О, в этот век, преступный и постыдный, не жить, не чувствовать — удел завидный[6]. Опасная дрянь — вот что это такое. Кошака пробило на камни, сечешь? Ты случайно не знаешь, чего они там застряли на кухне, Эгню? Во мне проснулся зверский голод. Подавали бы вино, чтоб заполнить паузы.

— Ха-ха. Это в точку. На приемах в землячествах никакой выпивки. СЗ[7]запрещает. Только на обменных обедах, а это у нас совсем другое мероприятие.

СЗ. Кругом полиция. Осторожно, в лампочках запрятаны микрофоны. Или даже в супе. Какая-нибудь макаронина с транзистором.

— Чем же вы меняетесь?

Вцепился в бублик, вылупился на мои пятнистые зубы:

— Ха-ха. Сам знаешь. «Три-Дельта» или «Каппа» шлют нам студенток, а мы им — парней.

Налакаться «пурпурной страсти» и бегом наверх щупать друг дружку под нижним бельем. Репетиция перед настоящим, кончить в трусы и потом притворяться, что они не влажные. Господи, как есть хочется. Ммм.

— Ммммм.

Фицгор дергается и осторожно шепчет:

— Что с тобой?

— Спокойно. Всего лишь сигнал пищеварительного тракта. Мммммммм.

— Ради бога, на тебя ребята смотрят.

— МММММММ.

— О господи. — Фицгор кусает стакан.

— Значит, ты больше не рассказываешь истории? — Сообразительный Эгню уводит разговор в сторону. — Так, Папс?

— Порнография. Ставлю номера под названием «Хроники сестер Салли». Сейчас в работе эпизоды с застрявшим грузовым лифтом.

— В самом деле? Эпизоды?

— Трио нимфоманок с арабскими лютнями, южноамериканская группа, сиамские близнецы. Мммммм.

Резкий хриплый шепот отчаявшегося Фицгора:

— Папс!

Поразительно, как Эгню делает вид, что ничего не замечает. Прямо англичанин запаса. Попробуем ему в лицо, напустить в очки туману: