средства во время войны. Он был держателем контрольного пакета акций двух американских компаний по производству лекарств и владел крупным пакетом акций «Фармацевтики Хабера» в Германии, приобрести который ему помог Шелдон Ллойд незадолго до того, как познакомился с Хелен в Цюрихе. Для этих компаний первоочередной задачей стала разработка эффективных лекарств от широкого спектра психических расстройств, лечившихся до тех пор почти исключительно морфином, хлоралгидратом, бромидом калия и барбиталом. То обстоятельство, что множество солдат вернулись с фронта морально искалеченными, с явными признаками психических травм — и не было действенных способов устранить их симптомы, — придавало этим исследованиям особую неотложность.

Хелен с Бенджамином не жалели времени на изучение отчетов своих компаний и встречи с учеными. Оба они отличались всеядным умом (гибким, быстрым, ненасытным) и все схватывали на лету. Довольно скоро они уже могли читать весьма заумные статьи и академические трактаты и бегло обсуждать их. Им искренне хотелось разбираться в новейших открытиях в области химии, а кроме того, в фармакологии они наконец нашли общий интерес и могли увлеченно обсуждать ее, одновременно восторгаясь интеллектуальными достоинствами друг друга.

С первых дней знакомства каждый из них восхищался умом другого и, сверх того, способностью понимать молчание другого и ценить свое свободное пространство, так много значившее для них. В то время как Бенджамин погружался в свою работу, Хелен была вольна расширять горизонты своего литературного мира. Каждую неделю она получала ящики и коробки, полные книг, и должна была где-то размещать их. Одна из двух переделок, которым она подвергла их дом, началась с того, что она избавилась от занимавших библиотеку декоративных книг в сафьяновых переплетах, с корешками в идеальном состоянии. Хелен заставила полки своими книгами и создала настоящую читальню. Когда кончилось место, она снесла две стены; когда же ее собрание разрослось сверх всякой меры, она наняла библиотекаря. И стала проводить в своей библиотеке чтения, лекции и неформальные собрания.

Другая переделка состояла в том, что один из салонов Хелен превратила в камерный концертный зал. Любовь к концертам Раски открыли в себе, можно сказать, случайно. То, что началось как компромисс — музыкальные вечера, как они сообразили, давали идеальную возможность выйти «в люди», уберегая от участия в пустых разговорах, призванных заполнять неловкие паузы, — переросло в страсть. Развив у себя вкус к камерной музыке, они перенесли этот принцип в свои отношения. Они устраивали у себя дома частные концерты, что давало им возможность побыть вместе, без лишних слов, разделяя эмоции, не направленные на них лично, существовавшие как бы сами по себе. Именно в силу их упорядоченности и опосредованности для Бенджамина и Хелен это были самые интимные моменты.

Их вечерние концерты стали своего рода легендой в музыкальном сообществе и не только благодаря калибру приглашаемых исполнителей и немногочисленной, избранной публике. Не больше двух десятков человек получало приглашения на ежемесячные концерты, и тем не менее значительная часть нью-йоркского общества утверждала, что регулярно их посещает. В числе гостей бывали бизнесмены, мучившие себя Брамсом, чтобы их хозяин не мучил себя болтовней ни о чем. Но большую часть слушателей составляли новые знакомые Хелен из музыкальных и писательских кругов. Первые несколько сезонов светские беседы после музыки недвусмысленно не поощрялись. Как только стихали аплодисменты, Хелен благодарила музыкантов и гостей, и они с мужем уходили. Но по мере расширения благотворительной работы музыкальные вечера все теснее с ней переплетались. Под конец «Песен» Брамса к Хелен мог подойти писатель, чтобы закончить обсуждение библиотечной программы; в антракте цикла сонат для виолончели к ней приближался кто-нибудь из музыкантов, чтобы сообщить об оркестре, нуждавшемся в средствах; после квинтета для кларнета молодой композитор, понимающий, что, по всей вероятности, больше никогда не переступит порога ее дома, набирался храбрости и просил о покровительстве. Со временем такие беседы становились все пространнее, пока не сделались частью программы. После каждого выступления Хелен стала подавать фруктовые соки — сухой закон никак не сказывался на привычках Расков, — и люди задерживались до полуночи. Бенджамин никогда не оставался на этих скромных коктейльных вечеринках, обретших почти такой же мифический статус, что и сами концерты, и всегда первым желал всем спокойной ночи.

◆

ДИСЦИПЛИНА, ТВОРЧЕСКИЙ ПОДХОД и механическая непреклонность стали первостепенными факторами — в числе многих прочих — нового уровня успеха Бенджамина Раска. Его процветание соответствовало оптимизму «ревущих двадцатых». Мир никогда еще не знал такого экономического роста, как в Америке 1920-х. Производство возрастало рекордными темпами, как и прибыль. Производительность, и прежде немалая, была на подъеме. Автомобильная промышленность едва поспевала за ненасытной жаждой скорости, охватившей всю нацию. Индустриальные чудеса эпохи рекламировались от побережья до побережья по радиоприемникам, и каждый хотел их иметь. Начиная с 1922 года стоимость ценных бумаг, казалось, росла вертикально. Если до 1928 года почти никто не мог представить, чтобы на Нью-Йоркской фондовой бирже торговались пять миллионов акций в день, уже во второй половине того же года этот потолок стал почти плинтусом. В сентябре 1929-го индекс Доу[11] закрылся на самом высоком уровне в истории. Как раз в те дни профессор Йельского университета Ирвинг Фишер, ведущий авторитет по экономике в стране, заявил, что цены на акции «достигли, по-видимому, постоянного высокого плато».

Благодаря мягкому надзору правительства и его нежеланию нарушать этот прекрасный коллективный сон возможности были у каждого, кто видел их и использовал. К примеру, Раск через свои банки занимал наличные у Федеральной резервной системы Нью-Йорка под пять процентов, а затем ссужал их на рынке до востребования по меньшей мере под десять, а то и до двадцати процентов. Так уж получилось, что в то время маржинальная торговля — покупка акций на деньги, взятые взаймы у брокерских фирм, под залог тех же ценных бумаг — взлетела примерно с одного до семи миллиардов долларов, что недвусмысленно указывало на то, что подтянулась широкая публика и люди, большая часть которых не имела об акциях никакого понятия, спекулировали деньгами, которых у них не было. Однако Раск, похоже, уверенно обгонял всех на шаг. Его первый инвестиционный фонд опередил распространение подобных учреждений в конце двадцатых годов по крайней мере на полдесятилетия. Полагаясь на свою славу финансового гения, Раск оценивал свой портфель значительно выше рыночной стоимости акций, содержавшихся в нем. А кроме того, будучи одновременно инвестиционным банкиром и спонсором нескольких фондов, он мог производить какие-то из тех же ценных бумаг, которые продавал, и неоднократно выпускал обычные акции, которые разом покупал (или распределял среди привилегированных инвесторов), а затем продавал физическим лицам за