который охватил, изменил и подчинил себе ее отца. Она чувствовала, что мысли ее текут по-другому, и понимала, что в конечном счете не имеет значения, основано это ощущение на реальности или фантазиях. Важно было то, что она не могла перестать обдумывать свои мысли. Ее размышления отражались друг в друге, подобно параллельным зеркалам — и так до бесконечности: каждый образ внутри головокружительного туннеля смотрел на следующий, задаваясь вопросом, подлинник это или репродукция. Хелен сказала себе, что это начало безумия. Ее разум стал плотью для собственных зубов.

Все больше теряясь в новой, деспотической архитектуре своего мозга и не в силах больше доверять ни своим мыслям, ни памяти, она стала полагаться на свои дневники, которые неуклонно вела день за днем. Она надеялась, что та личность, какой она станет в будущем, сможет понять, читая эти записи, как глубоко она погрузилась в свое помешательство. Узнает ли она себя на странице дневника? Она то и дело обращалась к себе на этих страницах, прося себя поверить, что это на самом деле она написала в прошлом эти слова — пусть даже ее будущая личность откажется это признать; пусть даже, читая, она не сможет узнать свой почерк.

Хелен и раньше не делилась с Бенджамином своими глубинными переживаниями, и, разумеется, не собиралась делать этого сейчас. Понимая серьезность своего состояния, она была рада, что муж был все время так занят работой. После биржевого краха Сенат проводил слушания перед Комиссией по банковскому делу и валюте, «чтобы всесторонне изучить практику фондовых бирж в отношении купли и продажи, а также заимствования и кредитования котируемых ценных бумаг, стоимость таких ценных бумаг и последствия такой практики». Выступление Бенджамина Раска перед членами Семьдесят второго Конгресса является достоянием общественности, и печатная версия его заявления, включенная в 418-страничный том, доступна всем желающим с ней ознакомиться. Эти слушания преследовали формальную цель представить негодующему гражданину нескольких явных злодеев, чтобы он мог покачать головой, глядя на их фотографии на первой полосе своей газеты, пробормотать положенные проклятия и навсегда о них забыть. Никто, по-хорошему, не собирался читать эти стенограммы. Однако те немногие, кто дал себе такой труд, увидели, что многие предположения относительно сделок Раска были недалеки от истины. Его ответы на запутанные вопросы с обвинительным уклоном по большей части сводились к «да, сэр» / «нет, сэр», но они подтверждали, что он действительно сбросил свои наименее надежные каналы инвестирования за месяцы, предшествовавшие падению акций, что он наводнил рынок приказами на продажу за день до «Черного четверга» и весьма эффектно сыграл на понижение перед самым крахом. Несмотря на пылкую риторику его допросчиков, ни одно из его действий, очевидно, не являлось незаконным.

◆

СОСТОЯНИЕ ХЕЛЕН ухудшалось, словно следуя извращенной симметрии, по мере того, как Бенджамин достигал все новых высот. Не в силах спать, она ночами напролет бродила по дому. Бенджамин пытался составить ей компанию, но она была против; он набирал прислугу на ночь, но она всех отпускала; он заказывал ей книги из Европы ящиками, но она, если и брала их в руки, страниц не разрезала. Ее указания относительно благотворительной деятельности стали беспорядочными и противоречивыми. Только одно, похоже, оставалось неизменным: все ее неугомонные перепалки с сотрудниками заканчивались выводом, что они просто мало работают. Она стала выписывать чеки на экстравагантные суммы и санкционировать расходы, оторванные от реальности. Бенджамин перехватывал подобные распоряжения, позволяя Хелен и дальше отдавать неразумные приказы. Но в итоге эта лихорадочная деятельность ее подкосила. Чувствуя себя раздавленной колоссальными цифрами и запутанными операциями, которые она сама себе придумывала, она отстранилась от своей воображаемой работы. Ее сковало тревожное утомление, и она стала принимать пищу у себя в комнате. Однако сервировочные тележки раз за разом увозили с нетронутыми тарелками. Хелен только пила фруктовые соки, как когда-то на своих вечеринках с коктейлями.

Бенджамин и Хелен достаточно долго работали с врачами и химиками-фармацевтами, пытаясь найти лучшие способы лечения психических расстройств. И к нему пришло понимание, что его женой, возможно, двигал не только альтруизм или память об отце. Тем не менее ему претило привлекать кого-то постороннего, особенно учитывая, что тихая мания Хелен не походила ни на какие симптомы, о которых ему приходилось читать. Бывало, он подслушивал под дверью ее комнаты. Беспокойная тишина внушала ему страх. До него доносился шелест бумаги, и он понимал, что Хелен не спит, а пишет дневник, заполняя страницу за страницей толстые тетради. Бенджамин слишком уважал ее, чтобы совать нос в ее личное пространство, но как-то раз, зная, что она находится в другой части дома, он просмотрел ее дневники. В каждом предложении переплетались немецкий, французский, итальянский и, может, еще какие-то языки (он сомневался, что все они существуют в реальности), образуя косы, которые Бенджамин, ограниченный лишь английским, был не в силах распутать. В одном из дневников ему попалась фотография юной Хелен, которую он никогда не видел. Она стояла среди всевозможного реквизита и чучел животных, а ее глаза, глядевшие прямо в камеру, горели вызовом. Он до странности долго рассматривал фотографию. Он ни разу не смотрел так долго в глаза жене. Она ни разу не смотрела так долго ему в глаза. Преодолев забытье, он убрал фотографию в карман, убедился, что все бумаги лежат на своих местах, и вышел из комнаты. Но, едва закрыв за собою дверь, остановился, снова открыл ее и подошел к столу. Он вернул фотографию в дневник, туда, где нашел ее, и удалился быстрым тихим шагом.

Примерно в то же время — и Бенджамин не мог отделаться от мысли, что она каким-то образом догадалась о его вторжении, — Хелен стала прятать все свои дневники и писала их на ходу. Иногда она что-то тихонько бормотала, словно диктуя сама себе. Ее блуждания становились все менее пространными, пока не ограничились одним этажом, на котором была ее спальня. Однажды утром Бенджамин увидел, как она стоит перед лестницей и смотрит наверх. Казалось, она смотрела сквозь потолок в небо. Она осторожно тронула ногой первую ступеньку, словно погружая пальцы в ледяную или обжигающую воду, и тут же отдернула ногу. Подождала и повторила. Снова подождала и повторила. Затем перешла к лестнице, ведущей вниз, в столовую, и проделала то же самое. Взгляд ее терялся в глубине за пределами нижней лестничной площадки. Несмотря на все ее усилия, кончик туфельки не мог преодолеть края первой ступеньки.

Если Бенджамин и в счастливые годы с трудом находил подход к Хелен, теперь он был в