Одни провели годы депрессии, стоя в очередях: за шансом получить временную работу, за невыплаченным заработком у касс обанкротившихся компаний, за сбережениями, пропавшими в банках, за миской супа или вчерашним хлебом. На фотографиях той эпохи ряд за рядом мелькают озабоченные и скорбные лица. На других фотографиях можно видеть митинги протестующих и их лозунги — на фоне конной полиции и поднятых дубинок пеших полисменов. Нередко с поразительной отвагой протестующие посвящали себя политической активности, в благотворность которой они искренне верили, теряя массу времени, последние сбережения и надежду. Многие надеялись на более спокойные средства борьбы, основанные на интеллектуальных проектах, будь то схемы социального кредитования или безуспешная борьба Эптона Синклера[21]за должность губернатора на выборах в Калифорнии под лозунгом ЭПИК (покончим с нищетой в Калифорнии). Третьи страстно погрузились в борьбу с марксизмом, троцкизмом и иными радикальными политическими течениями. Этих борцов и иногда их оппонентов можно разглядеть на старых фотографиях сессий палаты представителей или Комитета по антиамериканской деятельности.

И все же подавленность, как непременная часть попыток выжить в годы депрессии, никак не отражена на фотографиях. Она лишь слегка заметна в кино и столь же слегка — в музыке. Люди, не привычные к безделью и своей невостребованности, как-то пытались себя занять. Однако было трудно получить даже неоплачиваемую работу, обещавшую новое знание и опыт. Архитекторы делали головоломки или чертили жутковатые, бесчеловечные утопические города будущего, продавая их, когда находился покупатель. Я сама целый год работала без оплаты в утренней газете города Скрэнтон в Пенсильвании. Редактору нужен был репортёр, но платить ему было нечем. Я отрабатывала обучение журналистике, подготавливая очерки и новостные материалы. Хотя газета входила в профсоюз, никто тогда не возражал против такого бартерного соглашения.

Для человеческой личности самой тяжёлой стороной безработицы было то, что человека раз за разом отвергали, вызывая у него состояние стыда и отчаяния. Многие тихо погружались в горечь осознания того, что они не нужны миру. Бессилие, казалось, не имело ни конца, ни края: неужели жизнь всегда будет такой? Прежние планы, прежние надежды без всякой внятной причины тонули в бездне.

Для того, кто, как я, был ещё очень молод, десятилетие депрессии не было такой уж тяжкой вещью. Мы с друзьями были в состоянии увлечённо рассказывать о том, как нас отвергли тут или там, о странных людях, которых мы встречали в ходе своих пустых поисков, и могли хохотать до упаду по всякому поводу. Для тридцатилетних все было куда тяжелее — они только что начали делать карьеру (так им, во всяком случае, казалось), и вдруг она обернулась ничем. Для сорока- или пятидесятилетних людей увольнение и вынужденный досуг имели разрушительные последствия. Родители иных из моих друзей после этой деморализующей паузы так и не смогли вернуться к миру с самими собой, восстановить свои семьи и круг общения. Мужчинам, которые добывали для семей хлеб насущный, было тяжелее, чем женщинам, большинство из которых после свадьбы целиком посвящали себя домоводству и детям.

Мой отец, врач, работал допоздна все дни недели. Несмотря на усталость, он сохранял жизнерадостность, потому что чувствовал себя востребованным и потому что работа была ему интересна. Но и ему, как и всякому другому, приходилось тревожиться о том, как свести концы с концами. На нашем городке, где главным делом была добыча дорогого высококачественного антрацита, Великая депрессия сказалась особенно тяжело. Фактически она началась здесь четырьмя годами раньше, после затяжной забастовки шахтёров, следствием которой была потеря ниши на рынке угля.

Чем шире расползалась безработица, тем меньшее число пациентов моего отца было в состоянии ему заплатить. Как-то летним вечером 1936 года он объяснил мне, что ему необходимо зарабатывать 48 долларов в день только для того, чтобы выплачивать за аренду кабинета и его оснащение, за подписку на необходимые медицинские журналы, за работу медсестре. Мне это показалось тогда немыслимо грандиозной суммой — я получала 12 долларов в неделю, работая стенографисткой в офисе кондитерской фабрики, которая вскоре обанкротилась. Отец сказал как о счастье, что ему удаётся сбалансировать расход с доходом за счёт того, что, работая по двенадцать часов ежедневно у себя, он ещё подрабатывал как хирург и терапевт в больницах. Мой отец не был исключением. Великое множество американцев, считавших себя солью земли, продолжали трудиться, несмотря на обстоятельства, и помогли удержать страну от распада.

Перемена, наступившая, когда стагнация начала испаряться, стала чудом. В 1938–1939 годах, по мере того как раскручивалась военная промышленность, это происходило неспешно. С 1942 года, когда Америка втянулась в войну, процесс пошёл в полную силу… Отец, умерший в 1937 году, этого не дождался. Каждый отдавал себе отчёт в том, что наслаждаться работой и процветанием ценой войны мерзко. И все же все мои знакомые были благодарны за то, что хорошая работа и выросшие зарплаты полились на них, как ливень после засухи. Теперь показалось, что мир наконец нуждается в нас, в нем Для нас есть место.

Когда война окончилась эйфорией победы и за ней последовал меньший по масштабу бум годов плана Маршалла и корейской войны, в Северной Америке сформировался и окреп невысказанный консенсус. Если придать ему словесную форму, то она, наверное, будет такой: «Мы в состоянии выдержать осмысленные тяготы и преодолеть их. Но никогда — никогда, никогда — мы не позволим обрушить на нас бессмысленную катастрофу массовой безработицы».

Культуры сами выбирают цели, держатся их и преобразуют в цели и ценности самой жизни. Так, в Древнем Риме ведущим смыслом, высшей ценностью культуры было служение государству. Когда империя сменила республику, Вергилий добавил существенный новый акцент в отрывок из «Энеиды», который любил цитировать император Август: «В том, римлянин, призвание твоё, чтобы народами править. В том гений особенный твой — ширить обычаи мира, подчинённых щадить, подавляя гордыню всех прочих».

В средневековой Западной Европе и в ранних пуританских колониях Америки смысл жизни тотально переоформился. Им стало спасение души, и своей, и других, чтобы они могли войти в Царствие Небесное.

В эпоху создания Соединённых Штатов, когда Просвещение, оформленное Коперником, Ньютоном и Декартом, одержало победу и над Средневековьем, и над Ренессансом, ведущей целью-ценностью стала независимость. Не напрасно документ, обосновавший цели войны за отделение от Великобритании, был назван Декларацией независимости, а день 4 июля — Днём независимости. Вокруг понятия свободы сформировался целый культ, символом которого в равной мере стали Колокол Свободы и лозунги французской революции. Со временем лозунги независимости и свободы сменились двумя взаимно конфликтующими версиями: политической свободой в установлении прав штатов (боковая ветвь древа независимости) и ликвидацией рабства (боковая ветвь древа свободы).