– И как же такую паскуду только земля носит?! – разбушевалась Надя. – Чтобы родную мать, как старую ненужную тряпку, на улицу выбросить! Да нормальный человек даже собаку, какой бы старой и больной она ни была, никогда не выгонит! Да он ее до последнего лечить будет, потому что привык к ней, она для него, как близкий человек, друг она ему самый верный и преданный! А тут – мать, которая жизнь тебе дала и своей грудью вскормила! Ночей рядом с тобой не спала! Ох, дайте мне сюда эту мразь, я ей в глаза хочу плюнуть!

– Тебе для этого в Москву поехать придется, – остудила ее пыл Наталья.

– Ничего! – угрожающим тоном заявила Надя. – Я не ленивая! Но тебе-то каково пришлось!

– Вот тогда я себе спину и сорвала, – объяснила Наташа. – А куда деваться? Ухаживать за ней нужно было, а она женщина крупная. В больницу ее не отдашь, потому что у нее тарасовской прописки нет, и прописать нельзя, потому что она из Москвы не выписана. Вызвали мы тогда в понедельник терапевта из поликлиники и объяснили, что это сестра Николая к нам долечиваться приехала – не будешь же перед чужими людьми душу наизнанку выворачивать. А она к нам невропатолога прислала. Пришла эдакая молодая деваха, даже по виду ясно, что стерва законченная, и прямо возле Кати, прямо над головой ее заявила: «Прогноз сомнительный, вряд ли выживет, но намучаетесь вы с ней досыта».

– Да как у нее язык-то повернулся при больной такие вещи говорить?! – гневно воскликнула Надя.

– Я тогда врачиху эту по лестнице спустила, а потом в поликлинику сходила и такой скандал главврачу закатила, что стекла дрожали, – хмыкнула Наташа. – А он прямо при мне вызвал девку эту и высказался по полной программе, не стесняясь в выражениях. А еще я в горздравотдел пошла и жалобу накатала, потому что таких врачих на пушечный выстрел к больным подпускать нельзя. Так что, как я потом узнала, вылетала эта стерва из нашей поликлиники не хуже, чем тогда по лестнице скатилась. Перевезли мы тогда сыновей к маме окончательно, а я с работы ушла, чтобы за Катей ухаживать. Николай изо всех сил надрывался: и работал, и калымил – время-то было перестроечное, нигде ничего нет, полки пустые, все из-под полы доставать надо. Хорошо еще, что нас родители мои выручали своим огородом и прочим хозяйством. Коля придет вечером и рухнет без сил – какая же мне от него помощь? Все сама: накормить и напоить Катю с ложечки, помыть ее, «утку» подложить вовремя, ворочать ее, чтобы пролежней не было, и уколы я научилась делать… Словом, не знаю, куда я после смерти попаду, но в аду мне точно страшно не будет. А Катерина лежит молча, как колода, с закрытыми глазами, каждую ложку в нее почти что силой приходилось впихивать – это уже потом я поняла, что она просто умереть хотела. Пробовали мы с ней разговаривать, а она молчит – вот мы и решили, что после инсульта у нее речь отнялась. А потом она орать полюбила, просто так, без всякого повода. Соседки сначала думали, что я над ней издеваюсь, и косились на меня, а когда увидели, как я пеленки ее на балконе вешаю под ее вопли, поняли, что она просто хулиганит, и стали меня жалеть.

– Да, ад по сравнению с этим – сущие пустяки, – сочувственно кивнула я.

– Словом, месяц я так промаялась и дошла до того, что готова была в петлю полезть. Поехала в очередной раз к маме за продуктами, и там-то меня настоящая истерика и накрыла. Выслушала меня мама, собралась и вместе со мной к нам поехала. Меня из комнаты выставила и стала с Катей разговаривать, а я под дверью подслушивала. Мама ей: «Катенька! Да понимаю я, что это не ты кричишь, а боль твоя душевная наружу рвется! Сердце у тебя кровью обливается оттого, что дочь родная тебя предала и бросила! Только Наташа-то моя в чем виновата? Или она для тебя плохо старается? Что ж ты ее врагом лютым считаешь? А Николай в чем виноват? Он же тебе – сын родной, хоть ты от него и отказалась. На двух работах горбатится, чтобы вас прокормить да тебе же на лекарства денег добыть. Он хоть словечком тебя попрекнул?» Тут Катя как зарыдает! И впервые голос подала: «Я к маме хочу!» Вот так мы и узнали, что она говорить может. Мама моя аж руками всплеснула: «Да бог с тобой, Катенька! Она же умерла!» А она все свое твердит: «Я туда, к маме, хочу». Ну, моя мама успокоила ее все-таки, и Катя сказала: «Я ради Ани от сына отказалась, которого от любимого человека родила, а она меня убить хотела!» А мама ее уговаривает: «Ты поплачь, Катенька! Тебе от этого легче станет! Тебе выговориться надо, а то что ж ты все в себе держишь? Так ведь и сгореть недолго. Ты рассказывай, а я рядом посижу и послушаю, может, советом помогу!» И тогда Катя рассказала ей, что случилось много лет тому назад.

Оказалось, что она вышла замуж в восемнадцать лет, еще студенткой иняза, за сына сослуживца своего отца по министерству, с которым тот дружил. Любить она его не любила, но знала с детства, привыкла, так что не возражала, когда родители решили их поженить. Муж был немного ее постарше и к тому времени уже окончил строительный институт, пошел по стопам своего отца. Естественно, что при такой поддержке он из-за границы не вылезал – тогда Советский Союз где и чего только не строил. Через год у них родилась дочь Аня, но заботы о ней на себя взяли бабушки, так что Катя смогла окончить институт и стала ездить переводчицей с советскими специалистами-строителями. При такой жизни с мужем она встречалась нечасто, но ни он, ни она от этого не страдали – любви-то не было.

Ане было пять лет, когда Катя познакомилась в Алжире с молодым французским художником, Эженом Мари Антуаном де ла Ро, и влюбилась впервые в жизни, причем насмерть, правда, взаимно. Роман их был бурным и страстным, но само собой тайным, потому что люди в штатском бдили за своими подопечными днем и ночью. Когда оказалось, что Катя беременна, она запаниковала – будь это в Союзе, она бы сделал аборт, но в Алжире-то ей куда было податься? Вылететь на родину, чтобы потом вернуться? А если компетентные органы все узнают и не выпустят ее больше? Расстаться с Эженом для нее было страшнее смерти, и она скрывала свое положение, сколько могла, но правда все равно вылезла наружу, и ей было приказано вернуться. И она, и Эжен понимали, что больше никогда не увидятся – кто же тогда знал, что будет перестройка и советские законы рухнут, а Союз распадется? Как ни давили на Катю, но имя отца своего ребенка она так и не назвала, потому что понимала: это будет крахом не только для нее, но и для карьеры ее отца, который к тому времени был уже – несколько лет – заместителем министра. Вот и грешили, что родители ее, что компетентные органы, на кого-то из своих – то, что дочь замминистра могла связаться с иностранцем, никому и в голову не пришло. Потому-то она и заставила Эжена поклясться, что он не будет ей писать или пытаться как-то иначе с ней связаться. Так они и расстались.

В Москве Кате пришлось несладко: родители смотрели на нее волками, потому что из-за нее у отца были большие неприятности на работе, его понизили до начальника отдела, а муж процедил сквозь зубы: «Спасибо, что негритенка не нагуляла», – и подал на развод, дочь билась в истерике и кричала, что никогда не простит свою мать за то, что та оставила ее без отца, а уж о том, чтобы снова выехать за границу, речь даже не шла.

Развод был тихим – скандал никому не был нужен. Обманутый муж получил в качестве отступного большую квартиру, которую молодым подарили на свадьбу, и Катин отец настоял, чтобы Аня осталась прописана там, а Катя перебралась к родителям. Родился мальчик, которого, не мудрствуя лукаво, назвали Николаем и записали на Катиных родителей – все-таки позору меньше, но и он, и она стали в семье изгоями. Анна сразу возненавидела малыша и отравляла ему жизнь, как могла, они даже боялись, что она его просто убьет и, чтобы этого не допустить, поселили его в комнате домработницы, куда Катя и ходила кормить его. Потом, когда ее пристроили на работу – опять же, переводчицей в издательство, чтобы исключить любые контакты с иностранцами, – Николая отдали в круглосуточные ясли-сад, откуда брали только на выходные, а затем – в школу с продленкой определили. Одним словом, делали все, чтобы он как можно меньше бывал дома, потому что горячо любимая дедушкой и бабушкой Анна постоянно скандалила, убегала к отцу, который, надо признать, ее очень любил, и грозила, что уйдет к нему навсегда. Катя, у которой сердце кровью обливалось, когда она видела сына, в котором все больше и больше проявлялись черты ее любимого Эжена, под жутким давлением родителей вынуждена была пообещать дочери, что и близко к сыну подходить не будет. Она и возилась-то с ним исподтишка, когда никто их вместе не видел, кроме жалевшей ее домработницы. Вот так они с Николаем и жили.