и правительство, проводящее соответствующую политику. В терминах невозможной трилеммы Европа склоняется к сочетанию свободы со справедливостью, а США стоят на линии свободы» (Аузан 2022, с. 50). «… Направление развития зависит от того, что вы избираете — свободу, справедливость или эффективность. Если вы говорите, что вы хотите достичь всего, это означает, что вы едете одновременно на север, юг, восток и запад, то есть вообще не трогаетесь с места. Стратегия — это искусство отказа» (Аузан 2022, с. 105).

На наш взгляд, в таком виде трилемма может означать, что невозможно соединить полезность, долг и мечту. Однако эти множества уживаются в людях, хотя и не упорядочены между собой. Мы бы говорили не о невозможности одновременного выбора эффективности, справедливости и свободы, а о том, что при данной массе смыслов приходится выбирать, как распределить эту массу между тремя множествами. Чем больше приращение одного из множеств, тем дальше мы от равновесия между ними. Мы бы изобразили это следующим образом в графическом виде.

Иллюстрация 21. Оси эффективности, справедливости и свободы, вектор равновесия и поверхность смыслов

Совокупная масса смыслов, имеющаяся на каждый данный момент их эволюции, показана в виде поверхности смыслов, находящейся между осями эффективности, справедливости и свободы. Эффективность, справедливость и свобода — это показатели, имеющие количественное выражение, три оси, вдоль которых происходит развитие общества. Есть некоторая точка и вектор к этой точке, в которых все три группы смыслов находятся в равновесии. Эволюция, возрастание, максимизация смыслов, как неравновесный процесс, ведет к тому, что три множества постоянно выходят из равновесия. Точка на поверхности смыслов, в которой находится общество, не безразлична ему. Чем дальше удаляется эта точка от вектора равновесия, тем сильнее возмущение в обществе. В ходе эволюции смыслов периоды роста сложности сменяются коллапсами, когда пики избыточной сложности разрушаются и адаптивный ландшафт смыслов выравнивается. Джозеф Тейнтер сводил причины коллапсов к достижению пределов отдачи, пределов эффективности (см. Tainter 1988, p. 93). Однако можно также сказать, что справедливость и свобода устанавливают пределы для повышения эффективности — как, впрочем, верно и обратное. Когда баланс между эффективностью, справедливостью и свободой нарушается, повышение сложности замедляется или даже обращается вспять.

Эффективность, справедливость и свобода указывают на степень удовлетворения трех групп потребностей, то есть на снятие трех видов неопределенности. Эффективность есть та степень, в которой действие соответствует потребностям и ценностям существования, справедливость — степень соответствия морали и потребностям общения, свобода — степень соответствия потребностям и идеалам самореализации.

Для преодоления неопределенности общество-культура прибегает к порядку, то есть к нормам технологии, организации и психологии. Традиционное общество, основанное на наследуемых практиках и традиционном выборе, прибегало к жесткому порядку, в котором личная инициатива рассматривалась как угроза, оно обобществляло человека. Платон говорил, что «каждый отдельный человек должен заниматься чем-нибудь одним из того, что нужно в государстве, и притом как раз тем, к чему он по своим природным задаткам больше всего способен … заниматься каждому своим делом — это, пожалуй, и будет справедливостью» (Платон 1990–1994, т. 3, с. 205). Традиционное общество было очень устойчивым, но вместе с тем мало способным к развитию, оно было основано на традиции и морали — практиках, выросших в ходе культурной эволюции. Традиционная мораль не сводилась к отдельным нормам, ее сила обеспечивалась всем укладом деревенской жизни, не знавшим потребительства и накопительства. Когда коммерческое общество разрушило деревенский уклад, оно вызвало ответную реакцию — и в самой деревне, куда явилась коммерция, и в городе, куда пришли вчерашние крестьяне.

Рыночное общество нарушило равновесие, когда порвало с традицией и порядком и поставило на их место беспорядок и интеллект. Рациональность Нового времени освободила человека, она не лишила его эмоций, но дала ему полезность в качестве оправдания его действий. Капитализм повысил эффективность и свободу, но сделал это за счет морали и справедливости, и тем вызвал ответную реакцию социализма и равенства:

«Точно так же как требования обосновать свою утилитарную функцию, предъявляемые королям, лордам и попам, никогда не допускали возможности удовлетворительного ответа перед лицом беспристрастных судей, так и капитализм предстал перед судьями, в карманах у которых уже лежит его смертный приговор» (Шумпетер 2008, с. 526).

Но когда судьи попытались устроить общество на основе одних лишь справедливости и равенства, они обнаружили, что их недостаточно, что они не дают эффективности и свободы. Судьи не могли и не хотели возвращаться в традиционное общество и должны были оставаться в коммерческом обществе. Коммерческое же общество основано на законе, а закон, как и любое быстрое изобретение разума, — это грубый инструмент. Как говорил Иван Ильин, закон в отличие от морали плохо учитывает индивидуальные особенности людей, он не различает, а уравнивает их. Для того, чтобы заполнить разрыв между законом и моралью, Ильин предлагал развивать правосознание, которое есть «начало совести в праве» (см. Ильин 2006, с. 471–472).

Хоркхаймер отождествлял справедливость и равенство, но справедливость не есть равенство и отмена всяких различий. Само равенство несправедливо: разве можно подходить с одной и то же меркой к младенцу и взрослому, здоровому и больному, знающему и незнающему? Ильин считал, что равенство — это доктрина не справедливости, а зависти: «Справедливость требует, прежде всего, верного восприятия, верного ви́дения индивидуального человека и потом соразмерности назначенных ему бремен и облегчений. И потому всюду, где вещи и люди на самом деле нe сходны и нe одинаковы, а считаются за сходные, они выдаются за одинаковые — всюду справедливость окажется попранною» (Ильин 2006, с. 457). Маркс писал, что зависть и уравниловка являются обратной стороной алчности, то есть проблема неравенства — это проблема коммерческого общества:

«Всеобщая и конституирующаяся как власть зависть представляет собой ту скрытую форму, которую принимает стяжательство и в которой оно себя лишь иным способом удовлетворяет. Всякая частная собственность как таковая ощущает — по крайней мере по отношению к более богатой частной собственности — зависть и жажду нивелирования, так что эти последние составляют даже сущность конкуренции» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 42, с. 114–115).

Проблема неравенства, которую решало общество-система — это как сделать из людей массу, то есть как сделать всех людей одинаковыми и готовыми к использованию — посредством насаждения буржуазных или социалистических законов. «Маркс подробно демонстрирует, что право, существующее только как равное право, — это всегда, в самом своем принципе, буржуазное право. Рыночное общество как таковое, управляемое системой меновой стоимости, на самом деле “может быть только реализацией этой системы равенства и свободы” [Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 46, ч. II, с. 455],