Никакого результата от их горячности, однако, не получалось. Заградительный пикет их просто отпихивал ладонями. А посреди моста, напустив на себя важность, медленно прогуливался Береста и на крики толпы не реагировал. Следом за ним вышагивал переводчик Ольшаный в квадратных темных очках и мечтательно толковал про кокосовые орехи.

Пробиться к мосту было совершенно невозможно. Тогда Роман сложил ладони лодочкой и прокричал:

— Стасик! Ты меня слышишь? В чем там дело?

— Сюда, товарищи! Прошу вас, — отозвался, расталкивая мешочников, Бурчалкин-младший и, обращаясь уже к начальству, крикнул: — Пропустите иностранную делегацию!

Береста, казалось, только того и ждал. Он приветственно помахал рукой и поспешил навстречу.

— Уже приехали? Ну и прекрасно, — сказал он, перелезая под канатом. — А у нас, товарищи, карантин!.. Привозная ветрянка! — с доверительностью шепнул Береста и, во избежание дополнительных вопросов, представил очкастого: — Переводчик Ольшаный… Между прочим, скоро едет в Республику пальм…

— Кокосовых пальм, — уточнил Ольшаный, протирая замшевым лоскутом свои роскошные фильтры. — Идемте, товарищи…

— Как там секта «Голубого козла»? — спросил Роман с нетерпением у брата.

— Что? Ах, секта… секта лопнула… Нету там ничего, кроме близнецов.

— Так я и знал! Ну как тебе после этого верить?

— Здрасьте! На что им прикажешь молиться, когда «Козел» теперь в городе. Точно тебе говорю. Упроси, чтобы нас с тобой туда пропустили, и я докажу. У меня и адрес есть: круглый дом под черепицей…

Роман на это ничего не сказал. Молча подошли вместе со всеми к машине, где Ольшаный с прекрасным прононсом доложил гостю про ветрянку.

— Ничего, товарищ мистер, все равно не зря прокатились, — утешил через переводчика Береста. — «Ивана Федорова» и отсюда видно, а еще мы вам покажем Пудаловские бани.

Англичанин кисло и вежливо улыбнулся. Компенсаж его не устраивал.

— Это вы напрасно, — поднажал Береста. — Историческая примечательность. И какая! Если сложить площадь вымытых спин будет побольше цельного Люксембурга.

— Оу?! — сказал Бивербрук. — А в Люксембурге об этом знают?

— Не верите! — ложно обиделся Береста. — А напрасно. Вот товарищи подтвердят, — и показал зачем-то на Романа.

— Еще бы! — сказал Роман.

— Да ладно тебе, — потянул его за руку брат. — Охота тебе морали читать, когда у меня дело, можно сказать, горит.

Говоря это, Стасик успел заметить, что крестьяне снимают с подвод мешки и спускаются тропкой к Воробьихе.

— Не будем отрываться от народа. Пошли! — сказал он.

Левее блокированного моста частная инициатива положила через Воробьиху пару здоровенных бревен. По ним балансировали в город мешочники, а из города перебирались несознательные Акстафа и Акбар с банными свертками под мышкой.

Одолев Воробьиху, братья оказались в Ивано-Федоровске. Карантинного уныния в городе не наблюдалось. По улице Льва Толстого маршировали чистенькие пионеры и пели «Вива ла Куба и революсьон», а за ними шагал бакенщик Ваня Федоров с натюрмортом «Пчела на дыне» в одной руке и сатанинским ватником в другой. Вдоль улицы двумя шеренгами стояли много видавшие на своем веку липы. Свежий ветер с реки нес им как на ладонях прохладу и запах плотвы, и деревья беспечно лепетали листвою о каких-то своих тайных делах. Городок, казалось, блаженствовал. О карантине напоминали разве что новехонькая урна, поставленная по приказу Бересты на пустынной площади Первопечатника, да еще плакат на ближайшем заборе:

— Ни-и черта себе! — повторил Роман, вглядываясь в гиганта Федорова и находя в нем нечто удивительно знакомое — то же озабоченное чем-то первостепенным лицо, тот же властный излом бровей, те же сомкнутые скобою губы, с которых, казалось, вот-вот должно сорваться: «Пусть будет все таким же великим и грандиозным!»

— Ни-и черта… Это же сам Агап Павлович!..

И это действительно было так. Но бывшие белужинцы в эти тонкости не входили, равно как и не допытывались, с чего вдруг Иван Федоров сделался их земляком.

— Поразительно! — сказал Стасик. — Вот, оказывается, рецепт нестарения. Ну и Сипун! Сам себе вечную память…

— Местные деятели тоже хороши, — сказал Роман. — Пусть они даже не доглядели, что Иван — это вылитый Агап. Но откуда в них эта запоздалая петровщина: «сперва триумфальную арку, опосля баню и протчее»… Установить «арку» в эдаком городке?

— Да, памятник что надо! Меня до слез трогает, когда рядышком с таким монументом единая, неделимая и непросыхающая миргородская лужа, а в ней — колесо, на котором сидит застенчивая сельская трясогузка. Здесь, правда, луж не видно. Но иногда от великого до смешного — один шаг, да и тот надо делать в галошах.

— Ты, как всегда, предубежден и не видишь другого, — сказал Бурчалкин-старший. — Лжефедоров, конечно, хуже пожара. Но чем тебе не нравится сам город? Здесь нет асфальта — но нет и грохота пневматических молотков. Мы мчимся с тобой по нашему городу с неутомимостью братьев Знаменских и набираем «второе дыхание» из выхлопных труб, а тут — покой и тишина. Есть, есть еще города, где люди живут без пирамидона!

За разговорами братья незаметно вышли к кривой ветле и, ориентируясь от нее, свернули в проулок, заросший сорной травой и притоптанными лопухами. «Круглый», он же «крестовый» дом под «черепенным верхом» находился в самом конце проулка и был обнесен новым штакетником, сквозь который проглядывал голый, не обсаженный ничем двор. Посреди двора стоял Мотыгин и сортировал кирпич, швыряя половняк в отдельную кучу.

«Вот это номер! — подумал Стасик, меньше всего ожидавший повторного знакомства с палаточником. — Встреча обещает быть теплой. Дело только за дружеской обстановкой!» — и, обращаясь к брату, сказал:

— Прошу тебя ничему не удивляться.

Однако то, что произошло потом, повергло Романа в удивление, впрочем, вполне законное.

Стасик лег локтями на штакетник и с не приличной случаю фамильярностью крикнул:

— Салют труженикам стесненной торговли! Как насчет анаши?

«Салют» подействовал на Мотыгина как взаправдашний, а в слове «анаша» почудился явный намек на «женьшень». Он вздрогнул, обернулся на голос и мягко опустился задом на по-ловняк.

— Ну что? Что вам от меня еще нужно? — заговорил он прыгающим голосом.

— Успокойтесь, ради бога! — сказал Стасик как можно душевнее. — Ваши водные «процедуры» меня не волнуют.

Но Мотыгин успокаиваться не захотел: в слове «бог» ему почудилась угроза и даже шантаж.