Фальк решительно отставил чашку в сторону. Пленка оборвалась. Он снова корпел над текстом. Настало время попотеть. (И вам, кстати, тоже.) Его метод. Чтоб вскрыть все трещины и изъяны отполированного до блеска текста, необходимо было деформировать его. Огрубить текстуру. Перенаправить русло повествования. Он трижды переписывал важное для себя место и опустил сначала одну, потом две, потом три (потом четыре…) буквы. Первым делом эту вечную придиру, это раздражавшее ничтожество — Н. Текст лишился отрицаний. Насквозь согласительный и положительный. Звучит коряво? Взбалмошно? Да сколько угодно! «Нет», отрицание, исчезло из мира. Откуда черпать силы, если небесные покровительницы зарезервировали букву «Н» для себя. Итак: закат буквы «Н».

Перспективы тяготили и тревожили, и утром я отправился за город в Сады Бразула. Я оказался там впервые. Там я повстречал двоих чужаков: мастера Баутля, у которого Грубаль был на квартире, и его filius’a. Вскоре разговор зашел о моих обстоятельствах. И вот уже к вечеру пришло письмо, в котором Баутль предлагал кров. Я возблагодарил Бога за то, что оказался утром в парке, где этот милый человек и бывал от силы раз в году.

Теперь настала очередь этого сумеречного «О». Одиночество. Оппортунист. Опосредованно. Однако, Бог.

Перспективы истерзали, и я сутра решил быть в Садах Бразула. Я был там впервые. Там же, прихватив сына, гулял и мастер Баутль, сдававший квартиру Грубалю. Беседа перевелась к ужасам быта. И уже к вечеру прибыла записка: Баутль предлагал жилище. Судьба наградила меня — я пришел туда, куда герра Баутля привел случай.

А теперь «Е». Без него обойтись очень и очень трудно. Но зато какая резвость повествования. Провидение творит блага прямо-таки на одном дыхании. Интонации — впрямь стаккато. Ничего незавершенного, ни настоящего, ни будущего.

Тяготы давили. И я с утра, да в Сады Бразула. Там и Баутль, туфлильщик, сдававший квартиру Грубалю, и сын башмачника. Я им выдал ужасы быта. Прибыла записка Баутля — жить у башмачника. Дар судьбы — и я прибыл в Сады, и Баутль.

Вот теперь текст достиг нужной степени огрубленности. Без этого некающего «Н». Без оппортунистичного «О». Без навсегда застрявшего в прошлом «Е». Подлинное описание жития, и Тиниус (могу я выразиться здесь «наш Тиниус»?), как самоназначенный летописец Провидения. По этому следу Райнхольду предстояло идти и дальше. Разве Тиниус позднее, уже в тюрьме, не выискивал в текстах скрытые оповещения? Разве не сам он прояснил темный колодец Откровения Иоанна? Разве не он на основе Библии определил физические, политические и теологические аспекты прихода Судного Дня, его сроки и условия? Может быть, именно Фальку Райнхольду Провидение и отвело роль того, кто сумеет проникнуть в тайну Тиниуса? (Вероятно, вы все-таки не станете заходить настолько далеко. В конце концов, вы — образованные жители Центральной Европы, несмотря на все эти выверты с исключением из текста «Н», «О» и «Е». Заранее приносим свои извинения: мы оставляем далее три упомянутых буквы исключительно из соображений удобства.)

Быть может, во многих произведениях прочитывают лишь свое жизнеописание, как кто-то однажды утверждал на лекции по Ветхому Завету? «В истории иудейского народа я увидел свои собственные преступления и возблагодарил Бога за его долготерпение к своему народу, ибо ничто не способно было вселить в меня ту же надежду, кроме этого примера».

Ему вторит француз, утверждая, что произведение писателя — «это только своего рода оптический инструмент, предоставленный им чтецу, чтобы он распознал то, что без этой книги, быть может, не увидал бы в своей душе».

Замечательно, выходит, прильни к этому биноклю или микроскопу и сколько влезет изучай свою жизнь? Следуя призыву играющего ребенка — возьми и прочти — и происходит поворот в жизни либертина по имени Августин.

«Взволнованный, вернулся я на то место, где сидел Алипий; я оставил там, уходя, апостольские Послания. Я схватил их, открыл и в молчании прочел главу, первую попавшуюся мне на глаза: „не в пирах и в пьянстве, не в спальнях и не в распутстве, не в ссорах и в зависти: облекитесь в Господа Иисуса Христа и попечение о плоти не превращайте в похоти“. Я не захотел читать дальше, да и не нужно было: после этого текста сердце мое залили свет и покой; исчез мрак моих сомнений».

Целый букет цитат самых знаменитых мыслителей говорит в пользу того, что чтение изменяет им увлеченного.

«Мне стало ясно, что и здесь я в некоторой степени в одном тексте прочел другой, о своих собственных представлениях, о своей незрелости; представленное или даже рекомендованное там в силу апелляции слов к другим словам, к невысказанному, здесь выглядело абсурдным, ибо осознание, пророчество были поставлены в моей голове с ног на голову. И все же к ужасу моему примешивалось и облегчение. Моим глазам в написанном виде внезапно предстало то, чего я так долго дожидался, на что надеялся».

«Франц Кафка писал: книга, то есть „читанное событие“, как ледокол в замерзшем внутри нас море; и слово „событие“ следует понимать в первоначальном его значении: то есть что оно касается непосредственно нас и нашей жизни, но ни в коем случае не в том смысле, в каком его употребит путешественник — дескать, вот это было событие! Меня удивило, что в новелле Айхендорфа „Мраморный образ“ я обнаружил мысль, подобную той, что высказал Кафка: звуки танцевальной музыки у Айхендорфа пробуждают в нас „все дремлющие песни, родники и цветы, все древние воспоминания, и вся окоченевшая, тягучая жизнь превращается в бурный и прозрачный поток“. Айхендорф в отличие от Кафки рассматривает происходящие в нас перемены как постепенное оттаивание замерзшей в нас жизни, но не как взламывание ее льда ледоколом. И я почувствовал это при чтении».

«…каждому из нас в отдельности, какой бы ограниченной ни была наша восприимчивость, конечно же, приходилось переживать нежданные и малоприятные для нас визиты непрошеных гостей, которым к тому же и нельзя отказать в приеме. Подобное приключилось и со мной на вокзале во Франкфурте, где у меня была пересадка, когда, купив в книжном киоске на платформе тоненький томик стихов, я почти безучастно пролистал его лишь оттого, что имя автора показалось мне любопытным. И уже с первой строки убедился, что речь здесь идет о языке, слагающемся из слов „севернее грядущего“. Теперь я уже и не помню, сел ли я в нужный поезд, но с Полем Селаном мы с тех пор неразлучны».

«За годы беседа с глазу на глаз, которой я доискивался в книгах, становясь все настойчивее и определеннее, все сильнее углублялась в личное и становилась редкостью, поскольку лишь немногим из нас дано передать то, что непосредственно затрагивает корни бытия.

…Голоса книг требовали от меня участия, голоса книг требовали, чтобы я раскрылся, поразмыслил о себе самом… Я узнал, что под логикой существует иная логичная последовательность недоступных взору импульсов, в ней я и обрел свою сущность. У каждой из стадий моего развития есть своя книга».

«В семилетием возрасте я прочел „Через дикий Курдистан“ Карла Мая. (Мне кажется, почти любой мог сообщить нечто в этом роде.) Но настоящим событием для меня стала вторая книга, прочитанная недели две спустя. Это был „Замок Родриганда“ того же Карла Мая, и меня потрясло различие этих двух книг. „Через дикий Курдистан“ написан от первого лица: герой моего первого романа также „я“. А в „Замке Родриганда“ пресловутое „я“ куда-то исчезло. Я читал страницу за страницей, сначала с интересом, затем с разочарованием, а потом с раздражением — „я“ никак не хотело появляться! Во мне росло ощущение, что здесь чего-то не хватает, что герои „Замка Родриганда“ — исключительно третьи лица. Я отчетливо помню, что где-то на середине книги я ждал, что „я“ все-таки появится, как спаситель от всех этих „он“, „она“, „оно“. И даже в конце, уже поняв всю бесперспективность дальнейших поисков „я“, я продолжал надеяться, что „я“ возьмет, да явится сюда из дикого Курдистана. Для меня стало настоящим шоком, что и в продолжении „Замка Родриганда“ — „Пирамиде бога Солнца“, „Бенито Хуаресе“ и так далее и в помине не было „я“, то есть в памяти это до сих пор сохранилось как событие. В „Длинном письме для долгого прощания“, два десятка лет спустя, я воспользовался этой круговертью сознания для создания формы начала истории: слово „я“ встречается лишь в пятом по счету предложении рассказа».