Последний напрягся что было сил. И вот круг начал меняться. Из него внезапно вырвались протуберанцы наподобие солнечных. Круг неподвижно застыл.

У волка почти не осталось зубов: большая часть их была сточена и обратилась в мучную пыль. Почуяв скорую победу, волк возложил на круг передние лапы, вцепившись в него когтями. Круг не двигался, но минутой позже волчьи когти посыпались песком. Да, у Ляпы на глазах развернулась поистине непостижимая схватка; но он всем нутром чувствовал, что, кто бы ни вышел из нее победителем, ему самому это не принесет ничего хорошего. Ляпа плюхнулся на землю и задом пополз назад, откуда пришел. Вторично поднырнул под круг, испытав очередной прилив страха, – кто его знает, на что способна эта дрянь в застывшем состоянии, под волчьими клыками. Ляпа надеялся, что волк уже не в силах оторваться от круга и вряд ли пустится за ним в погоню: может, круг стал для волка важнее человека?

Он рассчитал правильно: волк только скосил на миг глаза, приметив ляпин маневр, и даже не двинулся с места.

Снова глубокий вдох – и вот Ляпа уже вне круга! Никаких последствий, лишь слабый ветерок коснулся его жалкой шевелюры. Та словно этого и ждала, и встала дыбом! Все так же ползком, задом, Ляпа вполз в чащобу, где поднялся на ноги и бросился наутек, не разбирая дороги.

Напоследок он все-таки не удержался и разок оглянулся, невольно замедлив бег.

Круг дробился и превращался… в волков!

Самый же первый волк, разжав сточенные зубы, отступил с измученным видом. Было очевидно, что он не в силах преследовать Ляпу. Но он победил: теперь хоровод несся, как заведенный, и был образован ему подобными.

Народившиеся звери отличались от родоначальника лишь степенью материальности. Они выглядели не то чтобы волками, но тенями, призраками волков; в остальном же были точно такими же. Они шли на задних лапах, запрокинув головы и приоткрыв человеческие рты-пасти; они держали друг друга передними лапами, как совсем недавно держались за руки девушки. Все это совершалось в абсолютной тишине.

Ляпа не стал дожидаться, когда тени сгустятся и обретут способность к погоне. В том, что за этим дело не станет, он не сомневался. Он припустил еще быстрее, да не тут-то было: лес не хотел его выпускать. В скором времени вместо березняка Ляпа ворвался в топи, куда не совался никогда. Местами болото было освещено тем же светом, что и поляна; источника света снова не наблюдалось, но Ляпу уже это не интересовало. Его занимала лишь кратчайшая дорога домой.

Однако его вынесло не к дому, а к ярко освещенному пруду. На берегу он на мгновение задержался, поймав в воде собственное отражение. Надо ли говорить, что он стал седым, как лунь? Мало того – Ляпа еще и постарел лет на десять-пятнадцать, лицо его было изрезано глубокими морщинами. Он только сейчас обнаружил, что оставил на поляне и ружье, и сидор; он беззащитен и беспомощен.

– Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного, – слова прилетели в ляпину голову как бы со стороны, и язык его ворочался сам по себе. – Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный…

Крест! Нательный крестик – где он? Ляпа сунул руку за пазуху – ничего. Крест исчез!

Возможно ли креститься, не имея креста?

Он не знал…

Позади него неожиданно затрещали сучья. Ляпа не стал дожидаться и выяснять, кто там возится. Постарел, не постарел, с крестом или без, но прыти у него не поубавилось. Он ринулся во тьму, стремясь лишь уцелеть и напрочь расставшись с надеждами вернуться домой до рассвета.

Леший кружил его, уводя все глубже и глубже в лесную глушь.

Свечение прекратилось, и Ляпа погружался в кромешную тьму. Задыхаясь, не в силах больше бежать, он остановился передохнуть.

Никто его не преследовал.

Поскрипывали древесные стволы, ухали невидимые птицы – может быть, совы, а может, и какие иные. До ушей Ляпы донесся далекий пронзительный вой. Слишком далекий, чтобы представлять непосредственную угрозу, но Ляпу будто ожгли кнутом! Не успев отдышаться, он вновь перешел на бег.

Спуск по реке занял остаток дня и захватил толику ночи.

Путешествие по воде не ознаменовалось никакими примечательными событиями, и протодьякон немного расслабился. Что бы ни говорили в Инквизиции, на что бы ни намекали местные жители – пока он не видел никаких причин для волнения. Было, напротив, неимоверно скучно, потому что Ступа словно воды в рот набрал и только знай себе орудовал то веслами, то шестом.

Поначалу было занятно, и Пантелеймон любовался непривычным пейзажем – большей частью его деятельность разворачивалась в городах, а еще – в горах, где он сражался с басурманами. Но вскоре красоты приелись, и он заскучал от однообразия. Примерно то же самое почувствовал бы любой человек, прикажи ему кто-нибудь в один присест освоить, скажем, здоровенный торт.

К немалому удивлению Пантелеймона, за всю дорогу проводник не позволил себе ни капли спиртного, а этого протодьякон опасался намного больше, чем невыясненных покуда вервольфов и прочей нечисти. Ступников демонстрировал нешуточную выдержку, и Пантелеймон терялся в догадках касательно ее источников. На закате он не выдержал и деликатно поинтересовался самочувствием проводника. Не болит ли голова и вообще – как ему удается столько часов прожить с трезвой головой?

В ответ на это Ступа хмыкнул и передернул плечами.

– Жить-то хочется, – ответил он коротко. – Жизнь – она дороже самогонки.

Философия, обычно не свойственная сильно пьющим людям.

Протодьякон решил не развивать тему.

– Ну да, ну да, – закивал он и умолк.

Он изнемогал от безделья, сидя на корме, и даже пару раз вызвался погрести, но получил категорический отказ.

В качестве объяснения Ступа повторил все те же слова. Жизнь, дескать, дороже и вообще весьма коротка.

Ступе не раз приходилось туго, река изобиловала порогами и водоворотами, но он уверенно преодолевал все препятствия даже в сгустившихся сумерках. Было совершенно очевидно, что этот маршрут он одолевал не однажды. И выламывался, скорее всего, для виду, просто набивая себе цену.

Причалили к берегу во втором часу после полуночи.

Ознакомиться с местностью в темноте не представлялось возможным, но у протодьякона сразу сложилось впечатление, что Крошкино как две капли воды похоже на Бирюзово, – впоследствии утро показало ему, что он не ошибся.

Все та же могильная тишина.

Тем не менее, до утра еще надо было дожить – Челобитных поймал себя на мысли, что, он, похоже, начинает думать на манер своего проводника. Для профессионального ликвидатора это никуда не годилось, и протодьякон принялся усердно молиться, прося Господа послать ему новые силы.

Ступа же, привязав лодку, зашагал вверх по откосу.

– Фонарь включи, – подал голос протодьякон, стараясь не отстать и не потерять его из виду.