Маша зажмурилась изо всех сил, но никакой картинки, гравюры или самой малой миниатюры на тему решетниковских слов так и не предстало перед ее мысленным взором. Только красные круги на черном фоне, которые плавно покачивались, а иногда медленно перетекали один в другой.

— Нет, папенька. Ничего не выходит, хоть ты тресни! — капризно поджала губки девушка.

— Ай-яй-яй, — притворно погрозил ей пальцем Петр Викентьевич. — Как не стыдно так выражаться? А еще благородная девица, истинное слово.

— Никакая я не благородная, — в сердцах бросила Маша. И тут же с тоскою представила, как папенька с маменькой сейчас в один голос примутся дружно читать ей нотации и вести назидательные беседы об их знаменитом и знатном роде Апраксиных. Послушать их, так благородства у Апраксиных — выше крыши и еще до Юрьевских огородов хватит. Почему же они живут в Залесном, а не в Петербурге, где вращаются все столичные штучки высшего света? Или на худой конец хотя бы в Москве?

Но папенька ничего не сказал ей нравоучительного. Лишь вздохнул устало, посмотрел на дочь внимательными, близорукими глазами и предложил:

— Ну а уж коли и с картинками не выходит, просто напиши. Только мысленно.

— А это как? — озадаченно спросила девушка.

— Ничего сложного, душа моя. Представь, как ты пишешь в воздухе то, что тебя беспокоит. Или еще лучше — как эти слова возникают сами. И тогда уже смотри — по почерку, форме букв, цвету, — нет ли чего знакомого.

Он ласково обнял дочь и откашлялся.

— А сейчас извини, Машенька, мне надо немного отдохнуть. Да и перекусить не мешало бы.

Он направился в свой кабинет, но на пороге обернулся и спросил, причем нарочито равнодушным, рассеянным тоном:

— Кстати, а как там наш капитан? Решетников? Скоро ли у нас объявится?

— Только сегодня был, — буркнула Маша. — Я ему показывала картинки из твоих иллюстрированных альбомов по всяким дорогам да мостам. Я скучала, а он ничего, живо всем интересовался и даже задавал вопросы. Но что я ему могу сказать? У меня ведь ни математического, ни образного мышления. Так, буковки одни…

— Ну-ну, не надо так огорчаться, — успокоил ее Петр Викентьевич. — Нужно только постараться, сделать над собою усилие. И тогда все получится, вот увидишь.

— Правда? — уже примирительным тоном уточнила Маша.

— Конечно, душа моя Машенька. А какая жалость, что Владимир Михайлович меня не дождался! У меня ведь есть для него одна чрезвычайно интересная закавыка.

«Закавыка» у Петра Викентьевича в переводе с путейского означала очередную ошибку в чертеже, неправильно спрямленный маршрут или нечто подобное из его инженерной практики.

— Не знаю, мне это неинтересно, — пожала плечами Маша.

— Да? — уточнил папенька, с сомнением глядя на дочь. — А мне показалось, что тебе, напротив, весьма интересно с Владимиром Михайловичем. То есть господином капитаном, — добавил он. И, не давая дочери возразить ни слова, поспешно замахал рукою:

— Все-все, ухожу. Где Фрося? Ау? Есть хочу, Фросенька! Не дай погибнуть во цвете лет…

Из гостиной тут же откликнулась маменька, заметив нечто мягкое и в высшей степени тактичное насчет цвета лет ее дражайшего супруга. А Маша поскорее отправилась в другое крыло дома, уединиться и дать волю своему капризному и своевольному воображению.

Она опустилась в кресло и блаженно закрыла глаза. Несколько минут сидела, просто отдыхая, изо всех сил пытаясь ни о чем не думать. Однако получалось плохо. Маша знала собственную натуру: если ей что в голову, как частенько говаривала маменька, втемяшится, так она не успокоится до тех пор, пока не поставит на своем. А сейчас девушке предстоял самый сложный поединок — с собой и собственной памятью.

Поначалу у нее ничего не вышло. Буквы почему-то никак не желали писаться, а коли и получались перед ее закрытыми глазами, то после наотрез отказывались складываться в слова. Вдобавок ее все время кто-нибудь отвлекал.

За стенкой что-то тихо скрипело, точно там раскачивались в старом и рассохшемся кресле-качалке. В раскрытые форточки доносились веселые трели синиц и скептическое карканье какой-то старой вороны. И даже ходики на стенке, обычно неслышимые совершенно, вдруг принялись увлеченно колотить с утроенной силой и шелестом.

— Да уймитесь вы все, неугомонные! — в сердцах прошипела Маша. И вдруг наступила тишина.

— Вот и славно.

Первым делом она мысленно написала на воображаемом чистом листе «Нечто срочное».

— Смотри же, не вздумай никуда исчезать, — строго велела Маша собственному воображению. И поскорее добавила коротенькое «по службе».

— Вот так, — удовлетворенно пробормотала она, больше всего на свете боясь сейчас открыть глаза, чтобы никуда не исчезли плоды ее тяжелых умственных трудов.

Наконец Маше удалось прибавить к предыдущим словам длинный хвост: «в высшей степени неотложное». Теперь можно было немножко передохнуть.

И она постаралась отвлечься, совсем уже не веря в полезность папенькиного способа. Как вдруг, злополучные и загадочные, эти слова вдруг точно обрели крылья. Взвились в небо, в самый космос, безбрежную даль и… опустились прямо ей в руки воображаемым листом бумаги.

Таким знакомым листом!

— Господи… — прошептала Маша, чувствуя, как ее бросило в жар. — Святые угодники… Неужто я… поняла?

Бледная как смерть и одновременно пылая болезненным румянцем, она побежала со всех ног в свою письменную комнату, которую папенька безуспешно приучал всех домашних, включая прислугу, именовать исключительно «личный кабинет Марии Петровны». Там Маша первым делом бросилась к бюро. Но вот беда — все ящички до единого были закрыты на ключ.

Кляня себя за дурацкие и мелочные предосторожности, — а как же иначе юной девушке! — наша героиня обшарила все секретные местечки «кабинета» в поисках заветной связки. Наконец она обнаружила ключи на книжной полке — это у всех-то на виду! — и торопливо зазвенела ими, подбирая нужный к блестящему английскому замочку.

Отпереть бюро и обшарить нужную секцию было делом двух минут. И вот Маша торопливо просматривает знакомые письма, пробегает глазами строки в поисках нужных слов. И надо же!

Ее догадка оказалась абсолютно верна. Это было то самое, первое из адресованных лично ей, Марии Петровне Апраксиной, писем майора Соколова! Письмо, которое положило начало ее такому краткому, но тайному, и оттого невероятно интригующему роману по переписке и едва не привело к ужасной смерти — оно начиналось, по сути, именно этими словами.

«Милая Мария Петровна!

Счастлив сообщить, что отбываю в инспекционную поездку. Нечто срочное, по служебной надобности, и оттого в высшей степени неотложное. И самое главное — по милости судьбы, ибо как раз буду в Ваших краях. Вижу в этом истинный перст охранительницы-судьбы и доброе предзнаменование…»