– Земля ему пухом, – почти прошептал Поляничко и разом опрокинул содержимое.

– Эх, Ефим Андреевич, разве ж так пьют коньяк. Сколько ни учу вас, а вы все по старому, по-купечески… Ну да ладно, как нравится, так и пейте… Я вот что думаю: на всякий случай надо проверить вероятность того, что душегубство это сделано в интересах кого-то другого и, понятное дело, за деньги, – засунув руки в карманы и качнувшись с носков на пятки, глядя в полукруглое окно, задумчиво проговорил начальник. – Помните дело Марии Фоминой? По судебному разбирательству она проходила со своим любовником и в минувшем году получила семь лет каторжных работ. Вот этот тайный ее сожитель и уговорил пришлого батрака зарезать «ейного» законного мужа за пять червонцев.

– Там-то понятно, баба была замешана. Сама убить не смогла, вот и попросила. А здесь, если только мы не говорим о молодой жене покойного, а подозреваем еще чей-то интерес, зачем же постороннего человека в такие темные дела вмешивать? – недоумевал Ефим Андреевич.

– А затем, чтобы алиби у вас было. Вот представьте, третьего дня вы с молочником на рынке повздорили, а сегодня вам пулю в затылок всадили. Причем заметьте, стрелял не молочник, он как раз в это время на базаре торговал. У него алиби железное. А убийца ваш, прости меня господи, лишь исполнитель чужой воли. А смерть вашу, как вальдшнепов в красном вине, заказали. Что? Страшно? – хлопнув подчиненного по плечу, грустно улыбнулся Фен-Раевский.

– До чего же люди дойдут, если они смерть, как ужин в ресторациях, заказывать будут? И деньги за это получать? Как же потом к Господу обращаться? Ведь он отвергнет, и тогда проклятье перейдет на детей и внуков твоих. Грех этот не смываемый, – как истинный православный, возмущался Поляничко.

– Дай-то бог, мы с вами до того времени не доживем, когда русский русского убивать будет. Да и не может такое время никогда наступить! Слава богу, мы не дикие североамериканские переселенцы. Государству нашему Российскому, почитай, уже тысяча лет! Да и царь-батюшка поставил нас с вами здесь для того, чтобы выродки всякие нашим горожанам жизнь не портили. А если говорить по делу, то надо бы проверить должников и кредиторов покойного коммерсанта. В этом деле мотив важен. Узнайте, кому он дорогу перешел. Глядишь, ниточка и потянется. Да и о поручике забывать не следует. Настойчиво попрошу вас, Ефим Андреевич, докладывайте, пожалуйста, мне каждый день, не стесняйтесь, – деловито закончил беседу начальник.

– Не сомневайтесь, извещать буду ежедневно! Разрешите идти?

Получив согласие, безгранично преданный Поляничко тихо и аккуратно, как бы извиняясь за неприятности, упавшие на голову его начальника, закрыл обе двери.

С недавнего времени после такого рода философских рассуждений о будущем великой и уже неизлечимо больной империи делалось грустно. К старости, а шел ему уже пятьдесят восьмой год, Ипполит Константинович становился все более сентиментален. Он как никто другой знал истинное положение дел на южной окраине империи. Ему, как консерватору, воспитанному в старых православных традициях, претили многие модные новшества, а особенно изобретение братьев Люмьер.

Огромные афиши сообщали ошарашенным обывателям об остросюжетных фильмах: «Путешествие на Луну», «В дебрях Южной Америки», «Убийство герцога Ризе», «Ночь возмездия», «Запоздалая смерть».

Смиренный и богобоязненный крестьянин, распродав товар на городском рынке, покупал билет на фильму и целый час спокойно наблюдал, как на экране происходили коварные злодеяния, предательские измены и жестокие убийства. С помощью кино самый страшный человеческий грех казался чем-то обыденным и в некоторых случаях мог быть даже оправдан. Так постепенно рушилась воспитанная веками русская православная мораль.

«Картины демонстрируются под аккомпанемент пианино, – сообщалось в афишных рекламах. – Ложа – 3 руб., бельэтаж – 75 коп., стулья – 10 коп.» Местный синематограф «Биоскопъ» подсчитывал сумасшедшую по тем временам выручку.

Старший следователь Глеб Парамонович Кошкидько готовился к допросу поручика Васильчикова. Перво-наперво надо было вызвать «капарника». Так на языке арестантов звался тот, кто «капает» властям об остальных сидельцах. В шестнадцатой камере таковым был недавно задержанный за кражу выручки из кассы заезжего московского антрепренера театральный парикмахер Задрыгин.

Оказавшись среди разного людского сброда, Тарас Авдотьевич быстро уразумел, что в арестантском мире, где человек человеку волк, где веры никому нет, он сможет выжить только в одном случае – если станет доносчиком и автоматически попадет под защиту тюремного начальства. Конечно же, он понимал, что рано или поздно о нем могут узнать, и тогда… накинутый на голову тюремный халат, бесконечное количество ударов от сокамерников, отбитые почки, поломанные ребра, кровь ртом, несколько дней в тюремном лазарете и безымянная могила, на которую, по обычаю, плюнет каждый из копавших ее острожников.

Но всякий надеется, что это может произойти с кем угодно, но только не с ним, потому что о нем следователь никогда не проболтается, потому что его уж точно выпустят раньше срока и о его постыдном поведении никто не узнает. Вся грязь останется там – в сырой опостылевшей темнице, а воля примет его в свои объятия уже как нового, чистого и порядочного человека. Да только так не бывает. Став негодяем однажды, им остаются на всю жизнь. На груди у такого существа можно было бы повесить табличку: «Здесь когда-то жил порядочный человек».

Вот таковым и был доставленный охраной для допроса арестант – сорокалетний коротышка, с залысинами и бакенбардами, обладатель носа-картошки, губастый толстяк Тарас Задрыгин. Любой мрачный меланхолик умер бы со смеху при виде этой нескладной и удивительно нелепой фигуры. Конвойный удалился, оставив его наедине со следователем.

Бывший театральный парикмахер сел на кончик стула, конфузливо достал белую тряпицу, исполняющую роль носового платка, натужно прокашлялся и с готовностью заглянул в глаза полицейскому чиновнику. Было заметно, что на допрос Тарас пришел с видимым удовольствием. На лице читалось выражение: «готовый к услугам».

– Как поживаете, Тарас Аверьянович? – с притворной заботой поинтересовался следователь.

– Знамо дело, плохо. Второго дня посылку от жены принесли, так эти аспиды все забрали, даже фантики от конфет растащили на всякие поделки. А Иван, главный вор, принудил «барыню» попервоначалу станцевать. Я сплясал, а что толку. Так несолоно хлебавши и остался, – горько вздохнул парикмахер.

– А как там сиделец новый-то поживает? Ну, этот, Васильчиков?

– Оно мне надо – мозоли на глаза набивать? – отвернувшись в сторону и потирая когда-то бывший сменным воротничок, с нарочитым безразличием произнес арестант.

– На вот, возьми. – Кошкидько протянул Задрыгину шоколадку.

– На милости покорнейше благодарим! Фабрика «Эйнем»! Любимая сладость знаменитой актрисы Шопенбах! – Быстро запихнув в себя лакомство, Тарас, смакуя, поочередно облизал каждый палец. От этой картины следователя едва не стошнило. – А Васильчиков этот, скажу я вам, скипидаристый мужик оказался! К нему Иван третьего дня волынщика, забияку по-ихнему, подослал. Тот и говорит: «Дай, офицерик, сапожки примерить. А то боюсь, что кителек в плечах мал да рубаха великовата будет». Так этот «гусарик» и задал ему феферу: с нар слез, задиру обеими руками обхватил, заревел наподобие раненого льва мадагаскарского, к потолку его поднял и аккурат в парашу вниз головой вставил. Тот только ногами вензеля выделывал. А потом развернулся и говорит вору: «Что ж, уважаемый каторжанин, если тебе мое обмундирование приглянулось, давай партию в штосс сыграем. Проиграю – амуниция по частям твоя, а повезет – вы этого волынщика мне тоже частями на растерзание отдадите». Камера напряглась, тишина стоит – слышно, как мухи летают. А Ивану-то что, не свое проигрывать, а надоевшего всем Петьку с Форштадта. «Ладно, – говорит, – присаживайся, бросим карты». Иван колоду достал и давай туда-сюда фертикулясы всякие выкидывать: и так и этак тасует. Вот, дескать, какой я фокусник. Вояка молчит да спокойненько своей растасовочкой занимается. Понтер, то есть Иван, ставку сделал – уши Петькины на карту поставил. А служивый начальным кушем объявил свой китель. Жулик колоду подрезал, а Васильчиков-то, банкомет, свою-то перевернул и сдвинул верхнюю на полкарты. Ну и, значит, вор открывает – семерка бубен, зато у офицерика – семерка пик. Вот кавалерист и выиграл. Потом снова ставки сделали. Смотрю, поручик в кураже весь и штосс мечет. Первый абцуг, второй, третий, и снова офицер выиграл. Каторжанин продул Петькины уши, нос и даже зубы. Расстроился, конечно, но не очень. Тут «гусар» ему и говорит: «Возьми от меня на память китель. Я ведь все равно здесь не надолго. А от Петькиных ушей мне все равно никакого профиту нет». А варнак в ответ: «За китель благодарствую. Но отныне и довеку тюрьма тебя окрестила «игроком». А Петька – твой вечный поддувала», – ну это лакей по-ихнему. С того дня они с Иваном с утра до вечера в карты режутся. Корешами стали. Арестанты Васильчикова уважительно кличут Арнольдычем. Свой он для них теперь. Спит у окна на соломенном матрасе и даже имеет собственный арестантский сундук. Футы-нуты – важная птица. Не то что я – за всякую вину виноват. И ворюга этот заставляет меня теперь каждый день песни для них петь, – хлопая маленькими свиными глазками, обиженно жаловался заключенный.