– Нет! Не надо, Герман! Нет, что ты, пусти! – отчаянно пыталась она увернуться, билась, как птица, пойманная в силки.

И он вдруг послушался, отпустил. Вдохнул-выдохнул, упруго напрягся, ей даже показалось, слегка скрежетнул зубами. И уже через минуту произнес с привычной ноткой снисходительного одобрения:

– Ладно, понял… Ты права, пусть все будет, как положено. Чтоб после свадьбы… Ты ведь не огорчишь меня на этот счет, правда, Лизка?

Она и не сообразила сразу, что он имеет в виду. Лишь глянула обиженно, быстро оправляя на себе халатик. Руки дрожали, пуговицы никак не попадали в петельки, и отчего-то сильно хотелось плакать…

– Ладно, не обижайся. И молодец, что не поддалась. За то и ценю…

– А когда бабушкины похороны, Гер? Тебе моя помощь нужна?

Сказала, лишь бы как-то выйти из ситуации. Чтобы он больше вопросов не задавал. Он глянул на нее удивленно, пожал плечами:

– Нет, какая от тебя помощь… Или ты на похороны хочешь пойти?

– Не знаю. Как скажешь.

– Да ну… Нечего тебе там делать. Ладно, пошел я, Лиз. Сама понимаешь, хлопот по горло… Я приду денька через два, ты жди. Комендантша тебя еще не выгоняет?

– Нет. Сказала, до первого сентября могу жить.

– Ага. Это хорошо. До первого сентября в аккурат управимся.

Она не стала уточнять, с чем он собрался управиться до первого сентября. Почему-то очень хотелось, чтоб он ушел поскорее. Хотелось подумать, осмыслить все…

Он ушел, но подумать и осмыслить у нее все равно не получилось. То вялость внутри наступала, то беспокойство непонятное брало верх. И не было сил для анализа этого беспокойства. Она лишь успокаивала себя тем, что, наверное, всем девушкам так беспокойно бывает, когда их замуж зовут… Все-таки дело ответственное – замуж. Можно сказать, полная перемена жизни. А если ее окаянную жизнь за основу взять, так и вообще – лучшая перемена. Можно сказать, спасительная…

Через неделю состоялось знакомство с родителями. Жил Герман в сталинской пятиэтажке, без лифта, и она вся измаялась волнением, пока поднималась с ним на пятый этаж. Благо он крепко держал ее за руку, словно боялся, что невеста может вырваться и убежать от страха куда глаза глядят. Не дав ей отдышаться, позвонил в дверь, надев на лицо маску неколебимой решительности.

Дверь открыла дородная женщина в порванном под мышкой фланелевом халате, с мелкими кудельками химической завивки на голове.

– Мам, познакомься, это Лиза, моя невеста. Мы вчера заявление в загс подали.

Мама хмыкнула, как ей показалось, оскорбленно, оглядела ее с головы до ног, потом процедила сквозь зубы:

– Что ж… Проходите, девушка…

Вальяжно повернувшись, пошла в глубь квартиры, и Герман слегка подтолкнул ее в прихожую, шепнув на ухо:

– Да не дрожи так, никто тебя здесь не съест… Входи давай…

А как было не дрожать? И как входить, если видишь, что тебе здесь совсем не рады? Но не бежать же и впрямь вниз по лестнице, как перепуганный заяц!

– В залу проходите! – донесся в прихожую мамин зычный голос, пока она торопливо развязывала шнурки на своих неказистых китайских кроссовках. Хорошо, хоть носочки надела новенькие, белоснежные, приятно облегающие стопу.

В «зале» они с Германом сели на диван, покрытый жестким ковровым покрывалом – синие розы на темно-фиолетовом поле. И ковер в «зале» был покрывалу под стать – тоже каких-то жутко мрачных тонов. И полированная стенка отсвечивала недоброжелательным коричневым фоном. И мама в кресле напротив своим выражением лица общему фону соответствовала.

– А чего это тебе, Герка, вдруг жениться приспичило? Ты, девушка, в положении, что ль?

– Нет, мам, она не в положении, все у нас в этом смысле чин-чинарем, – торопливо, но довольно раздраженно отозвался Герман.

– Ну, и чего тогда торопиться? Что за спешка-то, я не понимаю? Иль хочешь поскорее освободившуюся жилплощадь занять? Еще дух мамин на небесах не преставился, а он, смотри-ка… И сорока дней не отметили…

– Мам, да при чем тут! Сколько мне можно в холостяках гулять, нагулялся уже, во! – чиркнул он ребром ладони по горлу. – Мне уже своей семьей жить охота, чего непонятно-то!

– А с матерью-отцом, значит, надоело жить? Эх ты, сынок… Ростишь детей, ростишь, а потом придет какая-нибудь, позарится на жилплощадь… Ты сколько ее знаешь, давно знаком? – небрежно повела жирным подбородком в ее сторону. – Откуда она вообще взялась, интересно?

Всхлипнув, она вдруг заголосила тоненьким визгливым голосом, неловко пытаясь утереть слезу воротником халата:

– Ума у тебя совсем нет, Герка! Что, покрасивше не мог себе найти? Да у тебя ж такие девки были…

Изловчившись, она таки утерла нос воротником, вытянула шею, заголосила того пуще:

– Отец, где ты там, иди сюда! Тут Герка невесту в дом привел! Не терпится ему, вишь, мамину жилплощадь занять, а, отец?

Что-то бухнуло в соседней комнате, послышался короткий смачный матерок, шаги в шлепанцах. В проеме двери появился «отец», приземистый, с голым круглым пузом, вывалившимся из трикотажных штанов. Глянул на «невесту» исподлобья, перевел взгляд на жену:

– А ну цыц! Чего разверещалась на весь дом! Тебе только волю дай, не переслушаешь! Нормальную девку Герка привел, не ори! Вишь, она от страха уже себя не чует! Глаза-то разуй, сама не видишь, что ли?

– Да чего там нормального, ни кожи, ни рожи!

– А ты хотела, чтоб он сисястую прошмандовку в дом привел, всеми общупанную? Цыц, я сказал! – И, обращаясь к Герману, спросил деловито: – Заявление-то в загс уже подали?

– Да, пап. Еще вчера.

– И когда свадьба?

– Регистрацию на двадцать восьмое августа назначили.

– Ну, значит, так тому и быть. Будет тебе свадьба, сынок.

– Оте-ец… – снова заголосила пискляво мама.

– Цыц, я сказал! Молчать мне!

Подойдя поближе к дивану, он выставил перед ее лицом толстый палец, произнес решительно:

– А ты, девушка, не тушуйся, здесь тебя никто не обидит. Звать-то тебя как?

– Ее Лизой зовут, пап, – сжал ее ладонь Герман, будто испугался, что она от страха даже имени своего произнести не сможет.

– Ага. Лиза, значит. Хорошее имечко. Лизавета, Лизавета, что ж не шлешь ты мне привета. Ты вот что, Лизавета, учти на будущее… С нашей мамой вот эдак-то помалкивать не следует. Ты побойчее с ней будь, Лизавета. Она тебе слово – а ты ей два. Она еще слово – а ты опять два. С ней по-другому нельзя, а то с потрохами сожрет и не подавится. Поняла, как надо?

Она улыбнулась жалко, кивнула, опустила глаза вниз. Герман снова сжал ее руку, произнес весело:

– Спасибо тебе, пап! Ничего, она научится со временем!