– Она не вернется, – ответила ему дочь.

– Вернется обязательно, я знаю Аню.

– Нет, ей там хорошо страдать, папа. Она хочет только страдать, разве ты не видишь?

– Ника… – Антон вздохнул и обнял дочь. – Я надеюсь, ты никогда не узнаешь, что чувствует твоя мать. Нельзя ее осуждать. Нам нужно с тобой устраивать свою жизнь без нее, значит. Пока у нас полный раздрай. Вон, даже коробки стоят, – Антон кивнул на коробки с игрушками Артема, которые они не так давно собрали, да так и не отдали никуда, они стояли в прихожей в углу. Все думали – на дачу отвезти или отдать другим детям. И так плохо, и так плохо. – Давай возьмемся за ум, все куда-то уберем. И вообще… что положено делать, когда жизнь меняется? Бабушка пусть придет, поможет…

– А еще ты как хочешь поменять жизнь? – Ника отодвинулась от отца и пристально посмотрела на него. – Ты хочешь еще раз жениться?

– Что ты говоришь? – засмеялся Антон. – Не выдумывай.

– Я ни с какой другой твоей женой жить не буду, имей в виду. Тоже уйду.

– В монастырь? – горько улыбнулся Антон.

– Разберемся, куда уйти! – Ника подошла к коробкам с игрушками. – Давай так. Самые лучшие и те, которые он больше всего любил, оставим, остальное отнесем, у нас как раз собирают вещи для приюта.

– Хорошо. Ты пиши матери письма, Ника. Она еще так тебя встретила, потому что ты давно не писала…

– Не буду. Они ей не нужны. Ни на одно письмо мое не ответила.

– Ты не знаешь, что ей нужно, что нет.

– Она меня ненавидит, пап, зачем я ей писать буду? Давай я лучше тебе письма писать буду или бабушке.

– Бабушке ты звони почаще, – вздохнул Антон. – Из всех дедов и бабок одна она осталась. Знаешь, как ей жить, когда все поуходили, и муж, и подружки ее одна за другой. И Анины родители, они же дружили, ты помнишь, наверно…

– Бабушке не меня, ей тебя жалко, – сказала Ника. – Ты же ее сын. Она говорит, тебе тяжело одному.

– Я не один, я с тобой.

– Ну вот, а она все меня настраивает, как сделать так, чтобы тебе было легче.

– Не понимаешь, маленькая еще…

– Объясни, – упрямо сказала Ника.

– Все, закончили разговоры, постараемся радоваться тому, что есть на сегодняшний день.

– У нас есть чему радоваться? – удивилась Ника.

– Ника… – Антон взял обеими руками лицо дочери, которая, вырастая, становилась еще больше похожей на него самого и удивительным образом при этом – на Аню. Вот взглянет – в точности его жена, только совсем юная, какой он ее еще и не знал, лукавая, быстрая, а вот растерянно улыбается, брови поднимает, так же как он, у Ани раньше такая его фотография в телефоне была, когда он лыжу потерял на склоне, а она его, хохоча, сняла… – Дочка… Как же нам нечему радоваться! Давай считать. Ты – кандидат в мастера спорта, вот соревнования выиграешь, получишь мастера. А ты их выиграешь, потому что ты сильная, волевая. Будешь мастером спорта. Отлично ведь, правда? Это раз. У нас хорошая квартира, это два, своя, не съемная. В окно видно небо, даже кусочек парка. У тебя своя комната. Я работаю, мне платят деньги, у меня очень интересная работа, я ею увлечен, и она у меня получается, это три. Ты отлично учишься. Ты красавица, глаз не отвести, необычная красота. Это четыре, пять… У тебя есть я, а у меня есть ты. Каждого из нас дома всегда ждет самый близкий и верный человек. Разве всего этого мало?

– Ты говоришь, как проповедник из американской деревни. Сосисок с томатным соусом наелись от пуза и пошли в церковь плясать и весь мир учить, как быть счастливыми. – Она понизила голос и заговорила доверительно, улыбаясь всеми зубами: – My friend, I will tell you… Just listen to me and you will be happy…[1]

– Ника! – от неожиданности засмеялся Антон. – Ну ты даешь…

– Я русский человек, пап. Мне привычнее тосковать по тому, чего у меня нет. Мамы нет, и вообще. Я ни в кого не влюбляюсь. Все влюблены, только мне никто не нравится.

– Почему, дочка?

Ника пожала плечами.

– Уроды все. Малыши описанные. Мамы им памперсы забыли поменять, они так в школу и поперлись с утра. Ходят, памперсов своих стесняются.

– Ника! – воскликнул Антон. – Ты что?.. Что ты все подряд говоришь!

– Пап, ты спросил – почему, я тебе ответила. Ты ужасаешься. Хорошо, я не буду ничего говорить.

– Ника… – Антон примирительно притянул дочь к себе. – Прости. Я не готов слышать от тебя такие взрослые и… гм… категоричные слова. Ну… не нравится никто, и хорошо. Мне тоже мало кто нравился в юности. Влюбишься в один момент, я тебе обещаю. Только мне расскажешь, ладно? Обещаешь не скрывать от меня ничего?

Ника легко кивнула.

– Ну вот. А так… Я считаю, что у нас много поводов радоваться. Даже несмотря на то, что Артем… и что мамы сейчас нет с нами и… да, если честно, непонятно, когда она вернется.

Ника погладила отца по голове. Сам он не слишком уверенно говорит. Как она может ему поверить? И как радоваться очевидному? Может, представить на мгновение, что вот этого всего нет? Да, закрыть глаза и представить – она совсем одна, у нее на самом деле нет родителей, у нее нет ее прекрасной квартиры на пятнадцатом этаже, откуда виден и лес с рекой, и московский университет, где можно встречать восход и закат – окна так удачно расположены, на три стороны света, у нее нет ее уютной комнаты с маленькой, но прекрасной библиотекой, в которой можно найти старинные книжки, по ним когда-то училась ее прапрабабушка и ставила трогательные отметки загадочным чернильным карандашом: «Неве́рно!» или «Согласна!», у нее нет ее самого лучшего в мире отца, который понимает ее молча, не с полуслова, а лишь взглянув на нее, никогда не лезет в душу, но готов выслушать все, обо всем, в любое время дня, Антон в отличие от других родителей никогда не говорит: «Потом, сейчас я занят». Он бросает все и слушает Нику, идет с ней, помогает ей… Еще можно представить, что у нее нет ее отличной фигуры, она неудержимо толстеет, у нее кривые мясистые ножки, на которых неровными кусочками трясется жир – бывает так, представить, что у нее плохое зрение, плохая кожа, плохие выщербленные зубы, что ей не дается математика, русский, химия, физика, история – ничего не дается… И что – тогда ей станет легче?

Ника решительно встала и стала разбирать коробки с игрушками. Лучше что-то делать, чем запутываться в собственных страданиях, неудовольствиях и сомнениях.

Анна помедлила на тропинке. Она не хотела встречаться с настоятельницей. Вчера у них был неприятный разговор. Меньше всего Анне хотелось, чтобы между ней и Богом кто-то вставал. Какой-то человек, женщина, мужчина – неважно. Здесь часто говорят, что в монастыре нет мужчин и женщин, что стирается граница и остается только человеческая душа. Наверно, это должно быть так. Но Анна этого не чувствует. Сколько бы монахини ни усмиряли и ни укрощали свою женскую суть, но когда приезжает отец Василий, духовник их монастыря и одновременно мужской пу́стыни, все как-то оживляются, воодушевляются. Наверно, это ее греховная мирская сущность так говорит. Кто-то из монахинь давно не видит мужчин и женщин, видит лишь человека, его душу. Его веру или безверие, его боль и сомнения, слышат одну лишь молитву, на другом языке просто ничего не понимают. А кто-то – усмиряй не усмиряй плоть – смотрит на симпатичного, улыбчивого, зеленоглазого отца Василия вполне женскими глазами, невольно кокетничая, лишний раз улыбаясь без повода, розовея, оправляя черное платье, туго затянутое широким грубым ремнем…