то время как зомби, волочащихся или мчащихся за вами сломя голову, трудно не заметить. Они явно воплощают — и поэтому делают столь визуально захватывающим — тот процесс, который иначе было бы невозможно показать на экране. Зомби олицетворяют заразу. И она с устрашающей скоростью распространяется среди людей, создавая полчища современных живых мертвецов. Возможно, именно привычка собираться толпой и сделала зомби популярнее любых других монстров. Сравните их с еще одними неистребимым чудовищами из наших ночных кошмаров — вампирами. Они преследуют нас уже много веков, но жанр «апокалипсиса вампиров» так и не развился — причем не вполне понятно почему[42]. В конце концов, и вампиры, и зомби «размножаются» через укусы; и те и другие движимы прежде всего страстью к поиску новых жертв. Комбинация этих двух факторов означает, что если бы эти монстры действительно существовали, то быстро привели бы мир к катастрофе. В 2008 году профессор физики из Университета Центральной Флориды Костас Эфтимиу подсчитал, что если бы в 1600 году один вампир раз в месяц кусал одну жертву, превращая ее в вампира, то чисто математически уже к середине 1602 года все человечество превратилось бы в вампиров и пищи для них не осталось. А будь вампиры чуть более прожорливыми, апокалипсис наступил бы еще быстрее[43]. Однако в современной поп-культуре вампиры не устраивают конец света, а предпочитают прятаться по темным углам небольшими группами и только изредка выходят поохотиться. Возможно, дело в том, что они — существа рациональные и прекрасно понимают: если они заразят все человечество, им просто нечего будет есть, — и поэтому ограничивают свои аппетиты? На удивление сентиментальный роман Брайана Олдисса «Дракула освобожденный» («Dracula Unbound», 1990) — один из немногих примеров изображения «вампирского апокалипсиса». В нем показано далекое будущее — пыльный мир под лучами слабеющего солнца, мир, в котором захватившие землю вампиры все же оставляют себе для прокорма немного людей. Однако это редкое исключение. В целом вампиры остаются маргинальными персонажами, а вот зомби — идеальный инструмент для того, чтобы положить миру — каким мы его знали — конец. С точки зрения сюжетосложения это может быть не вполне логичным, но в том, что касается символического смысла, — вполне. Типичный вампир высокомерен, элегантен, обходителен, сексуален, хорошо одет и прекрасно воспитан. Конечно, пока не начнет кусаться, само собой. Мы представляем себе вампиров как своего рода аристократов, которых в мире тоже осталось совсем немного, хотя в наших глазах они все еще могущественны и даже подчас злонамеренны. Зомби же не изысканны и не сексуальны[44]. Зомби — не аристократы. Зомби — это массы. Зомби — это все мы. Посмотрите на бездумные толпы посетителей торговых центров, мозги которых опустошены поздним капитализмом и социальными сетями. Зомби не думают ни о чем, кроме собственных примитивных желаний. Они, пошатываясь, бредут (или, в современных версиях, бегут) к объекту вожделения — оставшимся в живых. Их цель — потребление, что вполне соответствует вирусу консюмеризма, заразившему сегодняшний мир. Есть важная причина для столь частого появления в зомби-апокалипсисах торговых центров и супермаркетов, и дело не только в том, что съемки в таких местах обходятся дешевле стесненным в средствах продюсерам. Зомби отражают наш образ мысли о демократизации, консюмеризации и глобализации — ведь все эти явления массового масштаба. Кинокритик Роджер Локхерст пишет об этом так: «Нападение беспощадных зомби стало расхожим готическим тропом после фильма Ромеро „Рассвет мертвецов“ (1978)… который вновь достиг своего пика в 1996 году, когда японский компьютерный гигант Capcom выпустил первую видеоигру Resident Evil. С тех пор вышло более двадцати версий этой игры (а также одноименная кинофраншиза). Эти товары принесли миллиарды долларов прибыли, а также стали одним из важнейших факторов, обеспечивших зомби поистине всемирную популярность, — возможно, их можно считать ключевой готической метафорой для глобализации как таковой»[45]. Возьмите один из самых успешных фильмов о зомби, снятых в XXI веке, — «Зомби по имени Шон» (2004). Это комедия — и правда, физиологичность слэпстика[46] и традиции зомби-кино имеют много общего и могут быть одинаково смешными. Истошные вопли, смачные удары и немного крови могут вызвать у зрителя тошноту, поскольку все это слишком явно напоминает нам о реальном насилии. Однако, с другой стороны, мастерская гиперболизация этих эффектов — оперное визжание, чрезмерно детализированные раны и сгустки крови — заставляет нас испытывать прямо противоположные эмоции. Наша реакция на ужасы тщательно рассчитана и может в любой момент быть сдвинута в сторону страха или смеха. Авторы этой картины прекрасно умеют добиваться второго. Сцена, в которой засевших в баре трех главных героев в исполнении Саймона Пегга, Кейт Эшфилд и Ника Фроста держат взаперти толпы зомби, а одного из оживших мертвецов избивают бильярдными киями, разыгрывается точно под ритм песни «Don’t Stop Me Now» группы Queen (внезапно заигравшей из джукбокса), что делает ее столь же смешной, сколь и уместной. Но настоящая комичность этого фильма заключается в его ординарности, как будто конец света не является из ряда вон выходящим событием, а становится всего лишь продолжением обыденности. В начале картины, еще до появления зомби, скромный продавец бытовой техники, которого играет Саймон Пегг, как-то утром выходит в магазин у дома и возвращается к себе, проходя мимо сонных, похмельных или просто бездомных лондонцев. Эти кадры повторяются и после начала зомби-апокалипсиса, когда Шон снова проходит мимо сонных, похмельных и бездомных лондонцев, не замечая, что теперь все они — тихо постанывающие и шатающиеся зомби. Это не только забавный сценарный прием, но и нечто большее — весомое заявление, что в апокалипсисе нет ничего нового, это всего лишь слегка гиперболизированное повторение нашей повседневной жизни. Мы настолько привыкли к его обыденности, что сами едва отличимы от безмозглых монстров.

Фактически зомби-жанр стал реакцией на вездесущность капитализма. Разложение наших умов ведет к разрушению всего общества, поскольку эти существа — то есть мы сами — ведут к краху системы. Как пишет Майкл Ньютон, «будто бы мы сами хотим все это сокрушить, хотим, чтобы Филадельфию захватили орды зомби и чтобы небоскребы Атланты сгорели дотла. Все что угодно, но только не еще одна тысяча лет в опостылевших супермаркетах»[47]. Поймите меня правильно: капитализм проявил себя как мощная машина для создания материального богатства (однако не для равного его распределения, но мы пока не об этом) и для насыщения нашей жизни разнообразными товарами, технологиями и игрушками. Однако даже самые рьяные его сторонники согласятся с тем, что все это было достигнуто за счет утраты социальной сплоченности и гармонии. В жизни мы иногда больше полагаемся именно на «вещи»,