— Простите, сэр за мое любопытство: а на что вы покупаете?

— Меняем. Я сегодня отнес свои занавески. В деревне есть продукты, но товаров никаких нет. А они ведь нужны… Так у нас было в Гражданскую войну. Да, позвольте представиться: Анатолий Степанович Гурьев. В прошлом — преподаватель истории в Университете.

— Рядовой Тони Снайдер.

— Не хотите зайти ко мне? У меня, правда, особо ничего нет…

Тони стало любопытно — как живут люди в этом городе — и он согласился.

Дом оказался поблизости — громадный, темно-желтый. Окна были безжизненны, из некоторых торчали кривые печные трубы.

Возле дома на пересечении двух узких улиц виделся разгромленный магазин, судя по зеленому кресту на уцелевшем осколке вывески — это была аптека.

— Наркоманы разгромили. Еще прошлой осенью. Они и раньше тут собирались. — пояснил новый знакомый.

Тони, направляемый профессором,[9]поднялся на самый верх по узкой обшарпанной лестнице, возле которой находилась страшноватого вида клетка непонятного назначения. Только почти дойдя до конца, Тони сообразил, что это был лифт, застывший как раз на последнем этаже.

За облезлой дверью квартиры простирался длинный коридор. Пройдя по нему, они вошли в некое большое помещение… И тут Тони замер. Перед ним было окно — совсем небольшое, размером с картину. Там, за окном, заваливался за горизонт огромный кроваво-красный шар солнца. А до него — длинными неровными волнами шли сплошные крыши — из которых торчали бетонные трубы и палки бесполезных телевизионных антенн.

— Красиво… — Пробормотал солдат.

Потом он оглядел комнату, освещенную закатным светом. Впрочем, никакая это было не комната. Судя по допотопной газовой плите, когда-то это помещение являлось кухней. Но теперь тут же находилась кровать, покрытая какими-то одеялами и ворохом одежды. Тут же присутствовало и круглое сооружение — в котором узнавалась печка с трубой выведенной в окно на противоположной стене. Подобную солдат видел в музее Остина, еще когда учился в школе. Как говорил экскурсовод, на таких печках готовили пищу его предки ковбои. Это как-то сразу расположило Тони к хозяину.

— Погодите, я сейчас печку разожгу, что-нибудь приготовим… — Сказал новый знакомый.

— Не стоит, проф. — Тони снял свой рюкзак. На всякий случай, выходя в увольнительную, он захватил бутылку виски и кое-какую еду. Ребята говорили, что в этом городе на все это можно выменять много ценного. Но Тони нравилось знакомиться с новыми людьми. А выменять… От нас не убудет. Он разложил еду на столе возле того самого окна.

— Выпьете, проф?

— Можно.

Профессор полез куда-то — и достал старинные серебряные стаканчики. Кивнув на них, он сказал нечто, что Тони не очень понял.

— Вот эти стаканы третье лихое время переживают. Восемнадцатый, блокаду и теперь…

— Проф, а почему бы вам не пойти к нам работать? Нам нужны люди, знающие английский язык, — спросил Тони, когда выпили.

Тот как-то заколебался — будто солдат предложил ему что-то очень заманчивое, но стыдное.

— Наверное, и пойду. А вот вы скажите, что тут планирует сделать новая власть?

Тони заколебался — он в таких делах не особо разбирался. Но, опять же — люди из отдела пропаганды требовали при контактах с местным населением разъяснять цели и задачи миротворческой миссии. Да и профессора было жалко. Хотелось сказать ему что-нибудь хорошее.

— Проф, я солдат, в таких вещах не очень разбираюсь. Но как я понимаю, тут хотят сделать нечто вроде города-музея. Как эта… А, Венеция.

Гурьев погрустнел.

— Что ж. Был город — и не стало. Лучше б его немцы в сорок первом с землей сравняли. Погиб бы город с честью, как и жил.

Тони искренне удивился.

— Но послушайте, проф. Ведь если сюда станут ездить туристы, у вас будет хорошая работа, вы будете нормально жить.

— Оно, конечно, так… Но вот. Вы не были в Венеции? А я был. Один наш популярный музыкант написал такую песню. Гурьев полез куда-то в угол и извлек гитару. Подстроил и забренчал, напевая что-то. Музыка была приятная, нечто в рок-стиле.

— Я вам переведу.

На берегу так оживленно людно.

Но из воды высится, как мираж

Старый корабль, грозное чье-то судно.

Тешит зевак и украшает пляж.

Как ни крути, годы, увы сильнее.

Как ни крути, время свое возьмет.

Сбиты борта, нет парусов на реях.

И никогда полный не дать вперед.

Зато любой войдет сюда за пятачок,

Чтоб в пушку затолкать бычок

И в трюме посетить кафе и винный зал.

А также сняться на фоне морской волны

С подругой, если нет жены.

Одной рукой обняв ее, другой обняв штурвал.

Был там и я, и, на толпу глазея,

С горечью в сердце понял я вещь одну:

Чтобы не стать эдаким вот музеем,

В нужный момент лучше пойти ко дну.[10]

Тони был из тех, кто соображают долго, но если уж понимают — то крепко. Он долго скрипел мозгами и вдруг понял. В Техасе индейцев очень уважали. Было время — с ними много воевали, да так, что небу становилось жарко. Но каждому новичку и теперь долго и обстоятельно рассказывали истории о смелости, ловкости и коварстве краснокожих. Каждый мальчишка знал наизусть имена великих индейских вождей. Это были настоящие ребята — сильные и внушающие к себе почтение. В Техасе умеют ценить мужество — пусть это мужество тех, кто содрал когда-то скальп с твоего прадедушки. И те, кто с ними сражался — тоже являлись ребятами не промах. Они не были скучными толстыми дядьками, сидящими с пивом у телевизора — у которых от былой ковбойской лихости остались только стетсоны.[11]

А когда Тони было двенадцать лет, его отец отправился по каким-то делам в индейскую резервацию и взял парня с собой. И там Тони увидел этих… Кучка жалких людей, живущих на пособие и вопросительно глядящих на каждого белого: не привез ли он виски?[12]За пять долларов они надевали свои наряды и исполняли военные танцы — которые давно потеряли свой смысл — ведь, отплясав, они не отправлялись на войну, а начинали высматривать: с кого бы сшибить еще пятерку? Индейцев больше не было. Но не было больше и ковбоев. Остались машины, магазины и скучные люди. Не зря ведь Тони, до того как ушел а армию, два года работал дальнобоем. На трассе, по крайней мере, было весело.