чем государственные закупщики, поскольку предлагаемые ими более высокие цены стимулировали бы рост предложения. В этой модели, конечно, не учитываются государственные меры принуждения, и остается вопрос, противодействовали ли они рыночным силам, сдерживающим сбыт по государственной цене, и если да, то в какой степени.

Практически все ученые, комментировавшие эту ситуацию, вне зависимости от того, имели они отношение к большевистской идеологии или нет, соглашались с оценкой советского экономиста Н. Д. Кондратьева, что замена капиталистической оптовой системы мешочничеством была равносильна «деградации торговли» [Кондратьев 1991 [1922]: 307–310]. Развязанная большевиками война с рынком не подняла торговлю на более высокий уровень социально-экономической организации, а привела к замене современной системы крупномасштабного перемещения товаров архаичной системой, основанной на перемещениях отдельных людей.

Отрицательная оценка Кондратьева нашла отражение в ряде публикаций эпохи НЭПа. Л. Н. Крицман обращал внимание на розничных торговцев, которые, как он утверждал, стали «менее квалифицированными», перейдя из магазина на базар [Крицман 1925: 142]. В. М. Устинов подчеркивал, что по торговому сектору был нанесен удар с моральной точки зрения: «…торговый аппарат ввиду необходимости прибегать к разного рода уловкам развращался и разлагался» [Устинов 1925: 22]. Впрочем, нечестность едва ли была чужда традициям русской торговли: посещавшие страну иностранцы фиксировали ее на тот момент уже на протяжении более трехсот лет[57]. Еще более обескураживающей эту беспринципную культуру обмена периода Гражданской войны делал ее контекст: угрожающая жизни населения, нехватка ресурсов, коммунистические представления о нравственности, революционная политика, а также тот факт, что занятие «спекуляцией» больше не ограничивалось дореволюционным купеческим классом.

Кризисный режим потребления

Случаи нарушения нормального функционирования, сопровождавшие войну и революцию, коренным образом изменили потребительские привычки жителей бывшей империи. Уже в феврале 1917 года паническая реакция толп петроградцев на нехватку хлеба и муки продемонстрировала поведение, которое в последующие годы будет признано бессознательным. У пекарен собирались огромные очереди, в которых в основном стояли женщины. Толпы разбивали витрины и грабили пекарни, когда запасы продуктов заканчивались; люди сушили сухари в печах, чтобы сформировать личные хлебные запасы. За неделю до отречения царя жители города всю ночь при минусовых температурах стояли в хлебных очередях, которые Охранное отделение воспринимало как потенциальные очаги революции. В этой обстановке слухи одновременно и подпитывали массовую истерию, и подпитывались ей сами. Трудно себе представить, чтобы у жителей Петрограда не было запасов муки для такого рода чрезвычайных ситуаций: одно исследование жизни московского рабочего класса в начале 1920-х годов показало, что практически каждое домашнее хозяйство имело запасы зерна и муки, накопленные за предыдущие восемь лет. Тот факт, что люди предпочли провести всю ночь в очередях при температуре минус 30–40 градусов вместо того, чтобы использовать свои резервы, свидетельствует об их неверии в способность рынка или правительства упорядочить поставки продовольствия. Таким образом, нарушение потребительского поведения отчасти было побочным эффектом снижения легитимности царского режима, хотя оно, безусловно, также отражало зависимость потребителей низших классов от доступа к недорогому хлебу[58].

По мере усиления экономического кризиса накопительство и стояние в очередях стали повсеместными. Мемуарист Алексис Бабин вел дневник, в котором фиксировал то, как в Саратове, в самом сердце «зернового пояса» России, походы в магазины стали основным занятием повседневной жизни. В течение шести недель после большевистского переворота Бабин приходил в местную пекарню в пять утра, за два часа до ее открытия, чтобы купить буханку-другую белого хлеба. Десять месяцев спустя он писал, что каждое утро проводил по три-четыре часа в очереди за ржаным хлебом, единственным доступным сортом [Babine 1988: 32–34, 112][59]. Очереди образовались и за другими предметами первой необходимости:

15 октября 1918 года. Вчера одна девушка ликовала, потому что за день ей удалось добыть мясо, варенье и соль, простояв весь день в трех очередях. Хозяева, у которых я остановился, тратят большую часть своего времени на охоту за продуктами, в очередях за хлебом, мясом и другими товарами, а также на приготовление пищи и мытье посуды. Работа их – преподавание и работа в больнице – в настоящее время является для них лишь второстепенной.

7 ноября 1918 года. Система хлебных, продуктовых и других очередей установилась прочно. Народ впустую тратит огромное количество времени на то, чтобы добыть товары, изъятые с рынка, в угоду социалистическим иллюзиям деспотичных правителей. Ни масла, ни сыра, ни бекона, ни колбасы, ни сахара, ни меда, ни мяса, ни яиц нельзя было найти, несмотря на их избыток в деревне. Людям по-прежнему приходится вставать в 3 часа ночи, чтобы подобраться достаточно близко к началу очереди за керосином, мясом, льняным маслом и другими товарами, и часто они возвращаются домой с пустыми руками [Там же: 112, 119].

Очереди обычно образовывались до восхода солнца, хотя иногда неудовлетворенные покупатели занимали очередь накануне вечером. Для Бабина очереди были основным источником новостей (хоть и не всегда достоверных) о ходе Гражданской войны, условиях в других частях страны и предстоящих поставках товаров. В очередях также могли затеваться споры о местах в очереди или размерах тех или иных кусков мяса [Там же: 34,36, 46,68,116]. Хотя они, безусловно, провоцировали ропот, очереди, по-видимому, не становились потенциальными очагами восстания в Саратове времен Гражданской войны, в отличие от петроградских очередей в феврале 1917 года, которых опасалось Охранное отделение.

Если опыт Бабина в Саратове позволил ему изобразить довольно однородную картину очередей, то корреспондент Бесси Битти заметила, что демографический состав и общительность людей в очередях варьировались в зависимости от продукта, за которым они стояли. В Петрограде, где она жила в 1917–1918 годах, в очередях за хлебом и керосином выстаивали долгие часы «работающие женщины, прислуга, несколько студентов и школьников», которые, чтобы скоротать долгое ожидание, делали домашние задания, вязали крючком и жаловались на дороговизну жизни.

В очередях за табаком, в которых преобладали солдаты, настроения были веселее, что Битти приписывала надеждам солдат выгодно его перепродать. Студенты и перекупщики составляли основной контингент очередей за билетами в театр – самых оживленных очередей революционного периода: здесь «студенты весело болтали о сопрано Z. или о ногах балерины X.», а перекупщики молчали. Очереди за шоколадом привлекали мужчин и женщин из буржуазии, которые сетовали на нынешнее положение дел в России. Наконец, очереди на трамвайных остановках – с самыми агрессивными настроениями, которые наблюдала Битти, – состояли из учителей, конторских служащих, предпринимателей, студентов и чиновников низкого ранга, стремящихся протолкнуться в вагон. Битти также отметила изменения, произошедшие со временем в этикете очереди: в начале 1917 года матерей с младенцами пропускали в