голову очереди, но эта привилегия вскоре изжила себя, поскольку женщины начали специально нанимать детей, чтобы сократить время ожидания [Beatty 1918:316–319].

В небольших городах провинциальной России очереди играли важную роль в снабжении. Эмма Понафидина, американка, вышедшая замуж за русского провинциального дворянина в 1896 году и проведшая революционные годы в родовом имении мужа, оставила записки о долгих очередях в местном кооперативе за спичками, керосином, солью и мылом. К концу 1917 года только эти товары можно было купить в обычном магазине в ближайшем городе, в котором имелся рынок; хотя другие продукты были доступны через нерегулярно торгующих продавцов, многие товары, включая ручки, пуговицы и лекарства, достать было абсолютно невозможно [Ponafidine 1931: 102, 148–149, 150, 154]. Как и другие мемуаристы того времени, Понафидина прислушивалась к разговорам в очередях, чтобы узнать общественное мнение. В глуши Тверской губернии эти разговоры создавали у нее впечатление, что всех жителей полностью занимал экономический кризис. Как она писала в письме от 1 декабря 1917 года: «Разговоров о войне или политике не услышать, только хлеб, хлеб, хлеб!» Пять месяцев спустя она записала подслушанный разговор, в котором крестьяне, в свете продовольственного кризиса, выражали сожаление о развалившемся молочном хозяйстве ее семьи [Там же: 140, 148–149][60]. Склонность Понафидиной и других иностранцев оценивать общественные настроения по очередям разделяли и органы безопасности России начиная с Первой мировой войны и по крайней мере до 1960-х годов: в отсутствие более надежных индикаторов общественного мнения очереди в целом и хлебные очереди в частности оставались ключевым источником информации для советской власти.

Точность их выводов относительно влияния потребительских трудностей на общественное мнение невозможно оценить даже приблизительно. Мнения историков в основном разделились по двум вопросам: какова была степень усвоения советским обществом «иждивенческой» психологии и каким было действительное отношение граждан к мешочникам и мелкой торговле. Что касается второго вопроса, то после прочтения исторических свидетельств мне кажется более реалистичной точка зрения А. Ю. Давыдова и М. А. Фейгельсона (в отличие от М. Маколи и Л. Т. Лиха) о том, что простые обыватели не поддерживали объявленную государством войну рынку. Общественную симпатию к мешочникам можно проследить в нескольких выступлениях и публикациях того периода. Один из представителей Компрода писал в 1920 году, что крестьяне были возмущены притеснениями, которым подвергались мешочники, поскольку многие из них были движимы голодом и отчаянием. Другой сообщал, что рабочие открыто симпатизируют мешочникам, исходя из того, что мешочничество – единственный способ сводить концы с концами. Сам Ленин выражал досаду по поводу того, что интеллигенция защищает мелких торговцев: «Все чаще приходится слышать [эту критику] от интеллигенции: вот мешочники оказывают нам услугу, именно они кормят каждого»[61].

Свидетельства общественной солидарности с мешочниками прослеживаются и в архивах Наркомата внутренних дел. По словам информаторов этого ведомства, в вооруженных формированиях, которым было поручено контролировать мешочников (заградительных отрядах или транспортных ЧК), постоянно обнаруживались проблемы с моральным духом. В Тульской губернии, например, в ходе проверки мешочников было установлено, что основной причиной роста незаконного оборота товаров являлось неподчинение работников милиции. Летом 1918 года железнодорожный отряд административного центра губернии, насчитывавший 250 человек, бежал, «потому что не хотел принимать мер по борьбе с мешочничеством». На другой станции железнодорожная бригада сообщила своему комиссару, что «наша задача – не реквизировать зерно, а охранять мосты и станции и защищать служащих». Аналогичные сообщения поступали из Орловской губернии, где один отряд из 200 человек фактически сел выпивать с прибывшими мешочниками, не давая ни железнодорожникам, ни другим милицейским подразделениям их побеспокоить[62]. Это только одна сторона медали – Комиссариат также сообщал о многочисленных столкновениях мешочников с железнодорожной охраной, в ходе которых конфискации приобретали «черты вооруженного грабежа», а «вакханалия стрельбы» или «неорганизованный, ненужный террор» были почти обычным делом[63]. Тем не менее количество сообщений о сопротивлении борьбе с мешочничеством говорит о том, что солидарность с мешочниками действительно препятствовала соблюдению законов на местах.

Без достаточного количества субъективных свидетельств так же трудно судить, привил ли военный коммунизм психологию зависимости от материальных потребностей, как это предполагают некоторые историки [McAuley 1991:304]. Мемуаристы Бабин и Готье не демонстрировали такого отношения; хотя оба пользовались теми неденежными выплатами, которые им предоставляла государственная система распределения, оба рассматривали продовольственные пайки по фиксированной цене как позорный символ обнищания как их самих, так и всей страны, а также как символ режима, который они презирали. Однако Бабин и Готье были интеллектуалами-антикоммунистами средних лет, и их опыт отличался от опыта других социальных групп. Д. X. Ибрагимова, изучавшая письма, приходившие в «Крестьянскую газету» в 1923–1924 годах, пришла к выводу, что значительная группа крестьян действительно выказывала иждивенческую психологию, но столь же большое число корреспондентов проявляло самостоятельность и ориентацию на рынок [Ибрагимова 1997]. Показательно также исследование мнений детей, проведенное в течение десятилетия после революции. Когда у детей, выросших в годы Гражданской войны, просили описать их любимые занятия, те придумывали такие ответы: «есть и пить чай с сахаром» и «стоять в очереди, когда женщины ругаются», но также упоминались «барышничать» и «продавать вещи на рынке» [Золотарев 1926: 82][64].

Единственный вывод, который мы можем сделать с уверенностью, заключается в том, что психология зависимости никак не сдерживала граждан. При всей важности очередей для народного потребления, в революционный период дефицит товаров не приводил к пассивности – скорее, он заставлял граждан проявлять инициативу и самостоятельно добывать себе продовольствие неформальными путями. Советские люди не только покупали продукты питания, топливо и другие товары первой необходимости у мешочников на нелегальном рынке, но и принимали непосредственные меры, чтобы обеспечить себя необходимыми потребительскими товарами. Так, сельские жители и в меньшей степени горожане реагировали на галопирующую инфляцию и нехватку промышленных товаров расширением своего домашнего производства: они выращивали овощи на огородах, ткали на ручных ткацких станках, изготавливали сбрую, мебель и сельскохозяйственные орудия в импровизированных домашних мастерских[65]. Они также участвовали в широко распространенном тогда воровстве, которое, наряду с кустарным производством и поездками в сельскую местность, было основным методом самопомощи, используемым городским населением. Например, обзор экономических тенденций в Харьковской губернии показал, что в 1920 году 40 % всего выпуска текстильной промышленности и 50 % пищевой продукции разворовывалось. Введение в апреле 1921 года вознаграждений в натуральной форме привело к снижению этих показателей, но до тех пор ни пропаганда, ни наказания не имели какого-либо видимого эффекта. Как отмечалось в докладе, «в условиях, когда 99 % рабочих занимались воровством, решения Дисциплинарных судов не производили большого морального впечатления» [Отчет Харьковского губэкосо 1921: 91].