Францу-Фердинанду нужно было время. Наследник Габсбургов имел состояние, здоровье и любимую семью, но, чтобы воплотить все свои мечты в жизнь, ему нужно было время. Он опасался, что растущий вал национализма уничтожит и империю, и мир в Европе[193]. А еще, чтобы неуемные этнические группы не истребили друг друга, ему нужны были идеи и единомышленники[194]. В 1909 г. в Румынии он встречался с представителями этнических меньшинств империи, среди которых был и Аурел Поповичи, высланный из Венгрии. В неоднозначной книге «Соединенные Штаты Великой Австрии» он предложил концепцию федерализации Габсбургской империи путем ее раздела на шестнадцать равноправных автономных образований (штатов). В Венгрии его заклеймили как предателя, но эрцгерцог пригласил на работу во дворце Бельведер. Книга Поповичи стала там настольной[195].

В молодости эрцгерцог совершил кругосветное плавание. Большое впечатление на него произвели Соединенные Штаты Америки, страна иммигрантов, и федеральное государственное устройство, скреплявшее страну в единое целое[196]. Он полагал, что идеи Поповичи могут послужить образцом не только для Австрии, но и для всей Европы. Такое безоговорочное принятие, готовность пойти навстречу этническим меньшинствам и людям самых нестандартных взглядов, которые все чаще стали появляться во дворце Бельведер, еще больше отдалили его от скованного традициями императорского двора, элиты Австрии, венгерских магнатов и Адольфа Гитлера[197].

Мечты эрцгерцога о будущем двух своих сыновей и дочери были куда менее грандиозными. Одному из их наставников он сказал: «Пожалуйста, внушите моим детям: править и носить корону – это тяжелое бремя, наложенное Господом, и мечтать о такой участи вовсе не стоит. Им суждено стать всего лишь крупными богемскими землевладельцами»[198]. Его секретарь вспоминал:

Казалось, Франц-Фердинанд завидовал спокойному будущему своих детей. В программе образования, которую он для них подготовил, не было предметов, обычных для наследников престола. Он желал, чтобы его мальчики находили удовольствие в непритязательных радостях сельской жизни, а не в искусственности двора. Похожие планы были у него и для дочери. Он полагал, что она будет в тысячу раз счастливее с человеком одного с ней круга, любимого ею, чем в браке, заключенном по соглашению сторон – а он вполне мог оказаться неудачным, – как подобало принцессе правящего дома[199].

Эрцгерцог был совсем один среди недругов при дворе, закостеневшей бюрократии, до ужаса боявшейся перемен, и членов семьи, которые не просто не любили, а прямо ненавидели его. Свои мысли, надежды и планы он держал при себе. Многие полагали, что причиной безвременной кончины кронпринца Рудольфа были его искренние высказывания о необходимости политических реформ[200]. Сторонники теории заговора шептались, что «самоубийство» подстроили реакционеры в правительстве, а может быть, даже и кто-то из семьи Габсбургов. При жизни Рудольфа они с Францем-Фердинандом были очень близки, а после его смерти эта связь, пожалуй, стала даже крепче. Франц-Фердинанд не стал повторять роковых ошибок своего двоюродного брата, открыто писавшего и говорившего о реформах, но реформаторы самых разных взглядов, которыми он окружил себя в Бельведере, выдавали ход его мыслей. Адольфа Гитлера все сильнее страшило будущее австрийских немцев.

В феврале 1910 г. какой-то дальний родственник из тех, кого он презрительно называл «филистерами», или мещанами, выслал ему сумму, достаточную для переселения в бедный рабочий район на севере города[201]. В мужском общежитии имени Маннергейма он оказался бок о бок с иммигрантами, евреями, иностранцами, но за приемлемую плату его поселили без соседей, а значит, он получил и уединение, и аудиторию, которых так жаждал. Общежитие было открыто в 1905 г. юбилейным Фондом гражданского строительства и благотворительных организаций имени императора Франца-Иосифа. Сам император посещал его, а строительство оплачивали барон Ротшильд и другие благотворители-евреи[202].

Там-то, на третьем этаже, в комнате размером два на полтора метра, разочарованный мечтатель попытался снова стать хозяином своей жизни. Вместо четырех объемистых баулов, с которыми он приехал из Линца, у него теперь были только летний пиджак без подкладки, изрядно поношенные брюки, единственная пара носков да башмаки со сбитыми каблуками. В отличие от пяти сотен своих соседей Гитлер не курил, не пил и не искал работы. Он утверждал, что евреи – «другая раса и даже пахнут по-другому», но это не мешало ему подружиться со многими евреями из своего общежития, и они отвечали ему тем же[203]. Мишени для словесных нападений он избрал еще в Линце, где школьником вел жизнь представителя среднего класса, – чехи, коммунисты, политически ангажированные отцы-иезуиты[204]. По-видимому, эти новые знакомства умеряли его антисемитизм.

В общей комнате на первом этаже он читал, смотрел на сад общежития, рисовал и ораторствовал перед аудиторией, совсем не горевшей энтузиазмом. С Рейнгольдом Ганишем, который заселился в общежитие вместе с Гитлером, они создали нечто вроде товарищества. Гитлер должен был срисовывать пейзажи с открыток, а Ганиш – сбывать их изготовителям рамок, владельцам художественных салонов и еврейских мелочных лавок. Прибыль делили пополам[205]. Ганиш оказался превосходным рекламщиком, и торговцам было куда приятнее общаться с ним, чем с неряшливым художником с самого дна[206]. Только через три года, прожитых в общежитии имени Маннергейма, Гитлер сумел вписаться в общество.