Продолжаю тусить на югах. Кто-нить уже купил билеты на фест Future Music?

В комментариях ее френды обсуждают состав выступающих. Никто не спрашивает Мию про больную ногу.

Неужели они правда настолько слепы к тому, что с ней происходит? Что ей плохо морально и физически? Похоже, единственный, кто знает правду, сейчас торчит у нее в палате, и тот уже прощается. Дверь за стеной открывается, закрывается, и Райс мелькает мимо с опустевшими руками. Спустя минуту я вижу из окна, как он выходит на улицу и садится в тачку, припаркованную в зоне короткосрочной стоянки. И вот он уже уносится прочь, подальше от больницы и от семнадцатилетней девушки, которая тихо всхлипывает за стенкой.

Слушать это еще невыносимее, чем девчачью попсу.

Если бы я мог пойти к ней, я бы пошел. Скорее всего. Мне кажется, я бы зашел к ней, сел на край кровати и гладил бы ее по спине. Может, даже приобнял бы. Если бы мне показалось, что она не против. Как мама меня приобнимала и гладила.

Но я не могу отсюда выйти, не могу помочь ей пережить печаль, не могу не слушать, как она плачет, не могу ничего. И никто, кроме меня, не знает.

Мама возвращается из магазина и протягивает мне ушастый чехол на чайник.

– Это что?..

– Продавец сказал, что это хит продаж. Говорит, Берт Рейнольдс такое бы надел.

– Кто?

Она закатывает глаза.

– Ну, тот актер. Из комедии, как ее, «Полицейский и бандит».

По-моему, мама надо мной издевается.

– Ты ж сам просил, – говорит она.

Меня тянет стошнить в эту шапку, но мама натягивает ее мне на голову. Затем делает шаг назад и задумчиво разглядывает меня, будто я сложное граффити, которое надо расшифровать.

– Кажется, такое носил ковбой из того фильма про гору и геев.

– Не такого эффекта, мама, я добивался.

– Тогда учись рисовать, – она мнет мой рисунок кепки и выбрасывает его в корзину. – Кстати, неплохая идея. Я могу принести фруктов для натуры, купить тебе «Рисование для чайников».

Мама меня не на шутку подбешивает. На химии было не так трудно: пять дней вместе вполне можно пережить, потому что знаешь, что за ними следуют пять дней, когда ты будешь один. А при непрерывном общении в течение месяца вырабатывается аллергия. Удивительно, что мы до сих пор не поссорились.

– Знаешь новенькую? – спрашиваю я, надеясь убить двух зайцев одним ударом.

– Не очень-то она уже и новенькая, – замечает мама. Вот надо ей цепляться к словам?

– Раньше была новенькая, а теперь просто Мия.

– Мия, говоришь?

– Да. Она в соседней палате. Может, зайдешь-поздороваешься? Захватишь игру в слова…

Мама в ответ фыркает.

– Или хотя бы кроссворд, – не сдаюсь я.

– Она, знаешь ли, не производит впечатление любительницы кроссвордов.

Мама имеет в виду, что девушка не производит впечатление дружелюбного человека, в отличие от всех остальных пациентов и их близких, что здесь побывали. Ну еще бы. Она раздражительная, ворчливая и обиженная, совсем как Бекки в ее возрасте. Обыкновенный трудный подросток.

– Может, завтра зайду, – говорит мама. – Знаешь, а эта штука тебе идет.

– Дай-ка мне спицу.

Но мама вместо этого протягивает мне миску с карамельным мороженым, и я ем, хотя оно слишком сладкое. Все равно заняться больше нечем.

Остаток дня я валяюсь, слушаю новую музыку в наушниках и представляю, какие бы треки я переписал для Мии, если бы был не таким трусом.

Осталось пять дней.

Не смыв за собой, чтобы не шуметь, я на цыпочках возвращаюсь из туалета в постель. Затем беру айпад и читаю блоги раковых пациентов по всему миру. Меня не перестает удивлять откровенность, с которой люди делятся страхами с огромной, незримой аудиторией. Выкладывают свои портреты после выпадения волос, пишут пронзительные стихи о боли. Дают клятвы разным богам. Что стоит за этим – смелость или скука? Я читаю все, включая их молитвы. В три часа ночи это скрашивает одиночество. Напоминает, что не я один отгорожен сейчас от мира.

Я слежу за развитием событий незнакомцев, утративших надежду или цепляющихся за нее, читаю истории победителей и проигравших. И каждый раз, когда читаю о чьей-нибудь смерти от лейкемии, я испытываю чувство мрачного облегчения. В этом сложно кому-то признаться, включая себя самого, потому что это бесчеловечно. Однако если кто-то умирает, мне кажется, будто мои шансы на выживание возрастают по какому-то неведомому космическому закону. Если кто-то вылетел из игры, значит, я ближе к победе, разве нет?

Я не знаю никого из умерших и никому из них не желал смерти. Просто если где-то убыло, то где-то прибудет, и можно думать, что прибудет у меня. Во что еще верить, если не в математику? Мама спит рядом со мной уже тридцать вторую ночь подряд, похрапывая. Как бы она ни действовала мне сейчас на нервы, я не могу допустить, чтобы это было зря. Ей нужно, чтобы я прорвался.

За некоторых больных блоги ведут их родители, потому что сами они еще не умеют писать. На форумах попадаются записи людей, которые узнали диагноз слишком поздно, и химия с трансплантацией уже не помогут. Читаю все это и снова чувствую, что мне повезло. А потом снова чувствую стыд.

И вдруг она смотрит на меня из нижнего угла экрана. Крохотная зеленая точка, светящаяся в темноте, как звездочка на потолке. Значит, я не один не сплю.

Значит, нужно что-то написать. Или нет?

Она пишет первой.

Мия: Хельга?

Зак: я зак

Мия: Не спишь?

Зак: да как видишь

Ми я: Вижу.

И я не сплю

Зак: в три часа всегда так. это такой проклятый час

Мия: Проклятый час? Чем тебя накачали?

Зак: ничем, я просто одичал, от изоляции крыша едет

Мия: Хельга, мне хреново

Зак: эт нормально после химии, потом попустит, и меня зовут зак, есличо

Подумав, я добавляю:

Зак: ты поправишься

Надеюсь, это не смотрится пустым обещанием.

Мия: Ну да ну да

Зак: да стопудово

Мия: А ты?..

Вопрос пронзает меня насквозь. Ишь какая меткая.

Зак: я почти в порядке, у меня теперь новехонький костный мозг от хельги

Мия: А выглядишь ты плоховато

Я откидываю голову на подушку и вздыхаю. Она права. Хорошо хоть говорит, что думает.

Зак: ну дело понятное: химия, стероиды, солнца не вижу