— Я не противопоставляю материальные блага и личность, хотя некоторые люди так ослеплены безудержным накоплением собственности, всевозможных товаров, что готовы пожирать друг друга… в этом они видят возможность избавиться от жизненных трудностей. Гораздо проще успокоить себя покупкой последней модели мобильного телефона или нового телевизора с плоским экраном, вместо того чтобы поговорить с женой или с отцом о том, что накопилось на душе, и выслушать внимательно их переживания… Ты ведь тоже иногда поднимаешь себе настроение покупками в магазине? Должен тебе напомнить, что накануне ты прихватила аж четыре пары обуви «Макс Эддикт». Фернандо не убегает от самого себя.

— Именно это ты собираешься сказать мэру? Ты будешь просить аннулировать долг старой совы, потому что он нас научит не убегать от самих себя? И покажет иной способ потребления, расскажет о том, что городские налоги взимают напрасно, ведь публичные места можно освещать свечами, изготовленными из переработанного воска? Да городской голова рассмеется тебе в лицо, мое сокровище.

— Ты доела шоколад?

— Да.

— Ну, так что, пойдем?

Порою жизнь что чужеземная страна! И царство воспоминаний… Странно, почему мы способны забыть целые вехи нашей жизни, в то время как некоторые очень короткие и безобидные мгновения разворачиваются как бесконечный папирус со всеми шероховатостями и оттенками? Возможно, в них заложены очень сильные эмоции, которые сродни тому эфиру, что поэтически поддерживал лучи света в огромной Вселенной. Полчаса ходьбы к жилищу Фернандо, точнее к дому его сестры, запечатлелись в памяти, как на кинопленке. За нами наблюдал собор, словно безобидная сторожевая башня или грифон из камня и огня, и солнце слизывало его красный цвет золотистым языком. По дороге я то брал Надю за руку, то обнимал за тонкую, как у стрекозы, талию, которую так любил сжимать в алькове. И виделось блестящее будущее.

Португалец Пессоа (еще один Фернандо), Артюр Рэмбо, Лотреамон, о других я уже и не говорю, эти священные идолы при жизни были изгоями славы, проклятыми обществом художниками. Я задерживался на каждом из них как на соляном столбе. Размышлял о себе и главным образом об этом старике и его храме. Старый Фернандо Алиага: сохранится ли в истории это имя? И имя молодого странника, что поддержал его в минуты одиночества, как Джимми Крикет помог старому Джеппетто в великолепной сказке Коллоди? А еще я думал о другом гениальном сумасшедшем — Антонио Гауди, который на долгое время был предан поруганию. Мадридец стремился к высотам в той же области знаний, что и великий барселонец, которого он иногда цитировал. Неужели он годится ему только в подметки?

— Ты чувствуешь влияние Гауди на Фернандо? — спросил я у Нади.

Она вздохнула, улыбаясь.

— Трудно сказать… возможно, такие же изгибы. Купол напоминает базилику Святого Петра, хотя, на мой взгляд, его церковь больше походит на грекоримский храм. Это инстинктивное искусство, если хочешь.

— Согласен, в нем нет ни сложного барокко, ни готической высоты. Воплотить эти стили в одиночку без техники и оборудования невозможно. Во всяком случае, Фернандо не любит барокко и сомневается в готике.

— Он сомневается в готике?

— Так он мне сказал. По его мнению, проблемы человечества начались с тех времен, когда люди заменили романское искусство готикой. Созерцания им уже было мало: они хотели добраться до неба. И пришли к тому, что возомнили себя столь же великими, как Господь Бог, отсюда пошли все бедствия.

— Да он — ясновидец, твой Фернандо!

— Он меня просвещает. За это я его люблю.

— Кажется, мы уже пришли… Какая красивая улица, правда?

Улица действительно красивая, и, разумеется, добротный дом: скромное жилище на две семьи, причем одна половина резко отличалась от другой своими маленькими лесенками, окрашенными в красный кошенилевый цвет, и далекой от безупречности наружной штукатуркой. Чувствовалась рука Фернандо.

Я трезвонил в колокольчик на входе до тех пор, пока на пороге не появилась улыбающаяся женщина с исчерченным морщинами лицом. Это была миниатюрная Джильда — «от горшка два вершка» — в выцветшем платье с голубыми цветочками и с шиньоном, слегка тронутым сединой, словно хрупкая пожилая фея.

Внутри дом был похож на пряник. Маленький коридор с вешалкой в виде оленьих рогов вел в гостиную и столовую, где стояли деревянный стол, четыре стула, буфет и диван из искусственной кожи бутылочного цвета. До самой кухни пол был устлан грубой облицовочной плиткой, наподобие той, где кипел котел. Тут я несколько преувеличиваю: то была новая автоматическая скороварка из нержавейки, источавшая чудесные ароматы.

— В комнату лучше не заходить! — поспешно предупредила Джильда.

То ли она стыдилась беспорядка в его жилище, который, разумеется, потрясал, то ли того, во что Фернандо был одет? Когда Надя впервые увидела старика, она вытаращила глаза, как курица: бежевые брюки в пятнах, вместо ремня шнурок, из дырявых башмаков торчат пальцы…

— Я его просила переодеться, но все впустую! — пожаловалась сестра. — Он невыносимый!

А Фернандо блаженно улыбался, будто только что сошел с облаков, приглашая нас в свой экзотический, сюрреалистический мир.

Обед проходил в добродушной обстановке. Приветливый дом Джильды, ее замечательное косидо (традиционное блюдо из турецкого гороха с мясом и овощами) этому способствовали, и я был благодарен за нас обоих — Надя вряд ли насытилась пирожком, который съела в кафе «Терраса». Это очень важные подробности, так как они сохранились в моем сердце, как неизменное вино Фернандо «Тоскар Монастрелль». Когда не стало моей матери, я особенно остро почувствовал, что значат мелочи жизни: именно они навсегда остаются в памяти, когда нас покидают близкие люди.

Может, присутствие Нади, энергичной молодой женщины, так повлияло на моего старого лохматого медведя Фернандо? Малоречивый в начале встречи, он вдруг разговорился, и тогда я понял, как сильно он любит людей. И высоко ценит общество другого человека. Как это ни парадоксально, но мне показалось, что он и жил только ради встречи, которая почти никогда не приходила в жизнь отшельника. И все-таки он выжидал особенную встречу, которая требует труда, которая, подобно Богу, преображает ваше существование. И своим собором он хотел об этом сказать, а если не сказать, то хотя бы поднять руку и подать ею знак: «Эй, вы там! Я здесь! Я существую! Приходите повидаться со мной, приходите со мной встретиться!» Такое желание, вне всякого сомнения, присуще всем художникам.

Фернандо много шутил, рассказывал о том, как мать посылала его в Мадрид продавать молоко на улице Гойя, чтобы заработать немного денег, и как в свои двенадцать или тринадцать лет он не упускал возможности поглазеть на красивых девушек, а мать бранила его за то, что он поздно возвращался… Джильда так хохотала, будто все это произошло вчера. И это, на самом деле, было вчера. Фернандо рассказывал очень много анекдотов о своем прошлом, иногда казавшимся столь далеким, и вызвал у своей сестры тем самым одновременно приятные и горькие воспоминания о ее покойном супруге, который когда-то иммигрировал из Бари в Пуй и переделал имя жены на итальянский лад. И как привычка выковывает чувства, и как время разрушает все, за исключением банального определения счастья и печали.