Надины глаза заблестели.

— Ну, а где же ты?

— В эту минуту я здесь.

— Но Фернандо — не твой отец, и ты — не его сын. И вы не наверстаете вместе того, что утеряно для него, а ты, если не позвонишь, рискуешь потерять…

— Надя, оставь моего отца в покое! Я не нуждаюсь в твоем психоанализе, если только не хочешь заставить меня сбежать.

— Ты уже бежишь.

— Я бегу?!

— Да, ты бежишь от своего отца. Ты бежишь от меня.

— Я бегу от тебя?!

— Ты что-то скрываешь от меня, чего-то не договариваешь.

— Но в отсутствии тайны пара долго не продержится.

— Ты считаешь, что наша история продолжается? — произнесла она иронично. — Как воспринимать эту новость, как хорошую или плохую?

Я умолк. Молчание — мой щит, моя броня. Напротив нас — новое скопление туристов. Напрасно они старались быть иными, все равно оставались одинаково банальными. Англичанин походил на англичанина, который ему предшествовал, японец — на японца. Те же шорты, те же сандалии. Те же шумные дети. То же глупое механическое желание нарушить запрет и сфотографировать «Гернику», то же экзогенное чувство — стоя перед гениальной картиной, возомнить себя невесть кем. Желая ускользнуть от этой монотонности, я решил стать писателем.

— У меня с отцом никогда не было доверительных отношений, — прервал я молчание. — Он был слишком властным. Мать меня лелеяла, а он… со своими длинными черными усами… был всегда чересчур суровым. Но главное…

— Что же главное?

— Он никогда не верил в мои мечты.

Она слушала меня внимательно, ее глаза еще сильнее заискрились.

— Ну и что? Это тебе надо верить в свои мечты, а не кому-то другому.

— Да, конечно. Но ведь любящий отец всегда поддерживает свое дитя, верно? Однажды я подготовил рукопись — сборник стихов. Стихи посредственные, сегодня я это охотно признаю. Но тогда я пытался их опубликовать. Это случилось накануне моего тайного бегства в Америку. Я учился в Страсбургском университете и приехал на выходные к родителям. За свои деньги я напечатал тридцать экземпляров и намеревался их разослать такому же количеству издателей вместе с сопроводительным письмом. Подготовленные к рассылке письма я положил на столе в столовой, и отец тут же на них отреагировал: «Слушай, тебе еще рано публиковаться!» Почему он насмехался надо мной? Разве я хоть раз упрекнул его за серую, рутинную жизнь бухгалтера? За чрезмерную осторожность, которая заставила его отказаться от своей мечты в пользу семейной жизни, которую он считал надежной и спокойной, а она рухнула в один миг, как только не стало матери? Я не собирался бросать учебу ради того, чтобы стремглав заняться литературной карьерой! Скорее бросил бы бутылку в море к сверкающему горизонту… По какому праву он решил уничтожить магию моего будущего? Направить меня на рациональный выгодный путь, который меня не интересовал?

— Так ты хочешь стать писателем? — вопросом на вопрос ответила Надя.

— Да. Сильнее, чем прежде.

— Ну, тогда начни с того, что напиши отцу.

Я уже не просто мечтал стать писателем, моя мечта приобрела конкретную форму. Впрочем, когда тебе за тридцать, мечты вдруг исчезают. Они разрушаются одна за другой, как опоры пусковой установки в ту минуту, когда ракета взлетает. Жизнь сама очищает стол от героических фантазий, иногда по умолчанию, но время сладостного ожидания определяет некоторые, решительно невозможные вещи. И это успокаивает, ведь скорбь по несостоявшейся мечте гораздо сильнее, нежели скорбь по ушедшей из жизни матери. Вроде без особой боли привыкаешь к мысли о безвозвратности сделанного или несделанного выбора. Уже можешь смириться с собственной неудовлетворенностью — это называется зрелостью. От мечты остаются лишь сожаления или воспоминания, но она продолжает жить в твоих помыслах. Мечта стать писателем, настоящим писателем, позолотила поблекший фамильный герб на моем замке из слез. Что может быть легче, чем траурно описывать воспоминания и сожаления? Достаточно долго я думал, что умение писать — это природный дар. Я ошибался. Это — компромисс.

Случается, что компромисс литературы достигает высоты жизни, хотя бывает так, особенно когда происходящие события накалены до предела и непомерно жестоки, что жизнь не позволяет заключить себя в рамки. В это утро двенадцать муниципальных полицейских окружили собор. Разъяренный Фернандо метался на паперти.

— Что происходит? — спросил я у него.

Он что-то невнятно пробормотал в ответ.

Вход в боковой неф охраняли четверо полицейских. Пластмассовая люминесцентная лента с табличкой о запрете перекрывала вход.

— Вы можете объяснить, в чем дело? — настаивал я.

И тогда мужчина в униформе, с суровым выражением лица сухо мне представился.

— Вход в это помещение запрещен, синьор, — отчеканил он.

— Почему?

— Решение муниципального совета.

У меня перехватило горло.

— Извините, не понял.

— С кем имею честь говорить?

— Я французский друг синьора Алиага. Через несколько дней у нас состоится встреча с мэром, чтобы обсудить условия… Вас прислали из мэрии?

— Я руковожу в мэрии службой городского строительства. Мне ничего не известно о вашей встрече. Вот постановление муниципалитета о закрытии стройки в целях безопасности.

Он протянул мне помятый лист бумаги и сказал извиняющимся тоном:

— К сожалению, у документа очень плохой вид… Но в этом вина вашего друга. Он скомкал лист, хотел использовать его в качестве туалетной бумаги. У неграмотных людей горячая кровь, как видите!

Я схватил документ и разорвал его, выдержав тяжелый взгляд строгого служащего.

— У этой бумаги слишком неприглядный вид, — заключил я.

Так, значит, городской голова бесстыдно водил нас за нос. Мы кипели от ярости. Спустя несколько минут мы уже были в маленьком офисе маленькой мэрии, расположенной на маленькой площади Мехорада, где торговцы и обслуживающий персонал кафе чувствуют себя, как на курорте. И Фернандо воочию убедился в том, что наставление Иисуса: «Стучите и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и идущий находит, и стучащему отворят»[14]— не всегда правомерно. Иисус никогда не имел дело с секретарем мэра Мехорада. И кто знает, не воспользовался ли Моисей дубинкой во время плавания по Красному морю? Фернандо прихватил свою дубинку на всякий случай. Увидев дубинку в его руках, ошеломленные муниципальные служащие, что блокировали проход, тотчас выстроились в два ряда и предоставили нам королевский путь к кабинету главного чиновника городского управления, который, по их словам, находился «в отъезде».

А тот аж подскочил в своем кресле, приняв вызывающий вид, как петух. Его подбородок от удивления торчал поверх жабо из галстуков, завязанных большим бантом. Точь-в-точь персонаж с гравюры или литографии «Усатый щеголь в манишке тореро». Судя по развешанным на стенах фотографиям в рамках под стеклом, на которых красовались дарственные надписи, искусство боя быков было его особенной страстью. В обычной обстановке я бы сказал просто: «Ему нравится тавромахия», — но сейчас во мне кипела животная злоба. Я видел узость его интересов, все то, что указывает на человека, желающего представлять собой нечто большее, чем он есть на самом деле. Пропитанный зловонием сигары кабинет не был достаточно просторным для той громоздкой мебели, которая его переполняла, как, например, деревянный стол на изогнутых ножках, покрытый золотистым лаком. Да и сам мэр казался спрессованным в своих одеждах: купорос отвислых щек свисал над воротником, и сюртук с крупными петлицами был затянут на устаревший мещанский лад XIX века.