неповторим и одинаков.

Она – всего лишь символ меж иными,

Судьбой ли, волей данный человеку,

Который только по скончаньи века

Напишет свое подлинное имя.

Дождь

Яснеют очертания двора,

Где дождь проходит, морося над садом.

Или прошел?.. В сырые вечера

Минувшее родней всего, что рядом.

С ненастьем возвращается пора,

Когда завороженным нашим взглядам

То, что зовется «розой», мнилось кладом

И явь была, как праздники, пестра.

Вот за окном, которое все мглистей,

Дождинками обласканные кисти

Чернеют у далекого крыльца

На сгинувшей окраине. И снова

Я слышу голос моего живого,

Вернувшегося моего отца.

К портрету капитана из войск Кромвеля

Не овладеть твердыней крепостною

Внимающему горней литургии.

Другие зори (и века другие)

Пронзает взгляд, воспитанный войною.

Тверда рука, застыв на рукоятке.

В зеленых долах – кровь и рокот боя.

Британия во мгле перед тобою,

Сиянье славы, конь и век твой краткий.

Мой капитан, труды бесследней дыма.

Назначен срок и рвению, и латам,

И всем нам, исчезающим с закатом.

Все кончено и впредь необратимо.

Сталь твоего врага давно истлела.

Ты тоже пленник своего удела.

Старинному поэту

Пустынными кастильскими полями

Проходишь ты и, погружен в туманный

И неотступный стих из Иоанна,

Почти не видишь, как тускнеет пламя

Закатное. Бредовый свет мутится,

И от Востока дымно и кроваво

Грядет луна, как скорая расправа

Его неукоснительной десницы.

Ты смотришь на нее. Из давних былей

Вдруг что-то поднимается и снова

В ничто уходит. И, седоголовый,

Ты вновь сникаешь и бредешь разбито,

Так и не вспомнив стих свой позабытый:

«И кровь луны – словами на могиле».

Другой тигр

And the craft that createth a semblance.

Morris, «Sigurd the Volsung»[8] (1876)

Мне снится тигр. Ложится полумрак

На кропотливую библиотеку

И раздвигает полки и столы:

Безгрешный, мощный, юный и кровавый,

Вот он, бредущий лесом и зарей,

След оставляя на зыбучей кромке

Реки, чьего названья не слыхал

(Он ни имен не знает, ни былого,

Ни будущего – только этот миг).

Он одолеет дикие просторы

И различит в пьянящем лабиринте

Пахучих трав дыхание зари

И несравненный запах оленины.

Я вижу сквозь бамбуковый узор —

Узор на шкуре и костяк под этим

Сокровищем, ходящим ходуном.

Но понапрасну линзы океанов

Сменяются пустынями земли:

С далекой улицы большого порта

Америки я исподволь слежу

За полосатым тигром гангских плавней.

Во сне смеркается, и понимаю,

Что хищник, вызванный моей строкой, —

Сплетенье символов и наваждений,

Простой набор литературных тропов

И энциклопедических картинок,

А не зловещий, неизбежный перл,

Что под луной и солнцем исполняет

В Бенгалии и на Суматре свой

Обряд любви, дремоты и кончины.

И против тигра символов встает

Живой, гудящий колокольной кровью

И расправляющийся с бычьим стадом

Сегодня, в этот августовский день,

Пересекая луговину мерным

Видением, но только упомянешь

Или представишь этот обиход,

Как снова тигр – создание искусства,

А не идущий луговиной зверь.

Еще попытка. Думаю, и третий

Останется всего лишь порожденьем

Сознания, конструкцией из слов,

А головокружительного тигра,

Вне мифов рыщущего по земле,

Мне не достигнуть. Может быть. Но что-то

Толкает снова к странному занятью

Без смысла и начала, и опять

По вечерам ищу другого тигра,

Недосягаемого для стиха.

Blind Pew[9]

Вдали от моря и сражений – рая,

Каким всегда рисуется утрата,

Бродила тень ослепшего пирата,

Английские проселки вымеряя.

Облаян злыми хуторскими псами,

Обстрелян метким воинством ребячьим,

Он спал растрескавшимся и горячим

Сном в пропыленной придорожной яме.

И знал, что там, где берег блещет златом,

Судьба его ждет с сокровенным кладом —

Отрадой в беспросветной круговерти.

Так и тебя в краю, что блещет златом,

Судьба ждет с тем же неразменным кладом

Безмерной и неотвратимой смерти.

Напоминание о тени тысяча восемьсот девяностых годов

Прах. Лишь клинок Мураньи. Лишь размытый

Закат над выцветшею стариною.

Не мог я видеть этого бандита,

Чья тень с закатом вновь передо мною.

Палермо, невысокий той порою,

Венчался канареечным порталом

Тюрьмы. И по отчаянным кварталам

Бродил клинок, пугающий игрою.

Клинок. Лица уже за дымкой серой

Как нет. И от наемника отваги,

Который ей служил такою верой,

Остались тень и беглый блеск навахи.

Пятная мрамор, это начертанье

Не троньте, времена: «Хуан Муранья».

Напоминание о смерти полковника Франсиско Борхеса (1833–1874)

Он видится мне конным той заветной

Порой, когда искал своей кончины:

Из всех часов, соткавших жизнь мужчины,

Пребудет этот – горький и победный.

Плывут, отсвечивая белизною,

Скакун и пончо. Залегла в засаде

Погибель. Движется с тоской во взгляде

Франсиско Борхес пустошью ночною.

Вокруг – винтовочное грохотанье,

Перед глазами – пампа без предела, —

Все, что сошлось и стало жизнью целой:

Он на своем привычном поле брани.

Тень высится в эпическом покое,

Уже не досягаема строкою.

In memoriam A. R.[10]

Законы ль строгие, слепое ль приключенье —

Чем бы ни правился вселенский этот сон —