Мол, внидет в Рай. Не изрекли ни слова

До смерти, но история для нас

Об этой казни сберегла рассказ

И о Страстях Спасителя живого.

Но как, друзья, наивна и проста

Христова друга вера, невзначай

Попавшего по первой просьбе в Рай

От низости позорного креста!

И не такая ль вера вовлекла

Его во все кровавые дела?

Адроге

Кого теперь встревожит, как когда-то,

Что потеряюсь, забредя в глухие

Куртины, где для праздного заката

И неискоренимой ностальгии

Возводят кров незримый дрозд на ветке,

Колдующий над песнею старинной,

Круговорот струи, мираж беседки,

Виденья статуй и фантом руины?

На черном черный (знаю) в запустенье

Пустой каретник проступает, сдвинув

Границы мира пыли и жасминов,

Что помнит об Эррере и Верлене.

От эвкалиптов по ночным террасам

Плывет целебный аромат былого —

Тот аромат, что вне уловок слова

И времени зовем домашним часом.

Ищу и нахожу свой долгожданный

Порог. Все тот же дом под черепицей

Рисуется, и так же из-под крана

Вода на плитки дворика сочится.

А в зоркой тьме строения пустого

Спят за дверьми сновиденные тени —

Хозяева нетронутых владений

Утраченного и пережитого.

Я знаю в этих призрачных пределах

Любую мелочь: блестки на граненом

И выгоревшем камне, повторенном

В зеркальных анфиладах помутнелых,

И стиснутое в медной пасти львиной

Кольцо, и разноцветные кристаллы

Веранды той, что в детстве открывала

Два мира мне – зеленый и карминный.

Ни бедам, ни смертям не подначальны,

Хранят свое былое эти тени,

Но все они, как всё вокруг, реальны

Лишь в памяти – в четвертом измеренье.

Там, только там от времени закляты

Сады и дворики. Пережитое

Их обвело магической чертою,

В одно связав рассветы и закаты.

Кто б смог нарушить хоть в одной детали

Строй этой жалкой и бесценной прозы,

Уже недосягаемой, как розы,

Которые в Эдеме расцветали?

И память об оставшемся за гранью

Домашнем крове я несу как бремя,

Не понимая, что такое время,

Хоть сам я – время, кровь и умиранье.

Искусство поэзии

Глядеться в реки – времена и воды —

И вспоминать, что времена как реки,

Знать, что и мы пройдем, как эти реки,

И наши лица минут, словно воды.

И видеть в бодрствованье – сновиденье,

Когда нам снится, что не спим, а в смерти —

Подобье нашей еженощной смерти,

Которая зовется «сновиденье».

Считать, что каждый день и год – лишь символ,

Скрывающий другие дни и годы,

И обращать мучительные годы

В строй музыки – звучание и символ.

Провидеть в смерти сон, в тонах заката

Печаль и золото – удел искусства,

Бессмертный и ничтожный. Суть искусства —

Извечный круг рассвета и заката.

По вечерам порою чьи-то лица

Мы смутно различаем в зазеркалье.

Поэзия и есть то зазеркалье,

В котором проступают наши лица.

Улисс, увидев после всех диковин,

Как зеленеет скромная Итака,

Расплакался. Поэзия – Итака

Зеленой вечности, а не диковин.

Она похожа на поток бескрайний,

Что мчит, недвижен, – зеркало того же

Эфесца ненадежного, того же

И нового, словно поток бескрайний.

Музей

Четверостишие

Умерли многие, но это случилось в прошлом —

в состоянии (как известно), наиболее свойственном смерти.

Возможно ли, чтобы я, подданный Якуба аль-Мансура,

умер, как умерли розы и Аристотель?

Из «Дивана» Альмутасима аль-Магриби

(XII век)

Пределы

Есть строка из Верлена, которой мне так и не вспомнить,

есть соседняя улочка, запретная для моих шагов,

зеркало, видевшее меня в последний раз,

есть дверь, закрытая мной до скончанья времен.

Среди книг в моей библиотеке (вот я их вижу)

есть книга, которую я не раскрою.

Этим летом мне сравняется пятьдесят.

Смерть истончает меня неумолимо.

Из «Надписей» (Монтевидео, 1923)

Хулио Платеро Аэдо

Поэт говорит о своей известности

Слава моя измерена сводом небес,

библиотеки Востока сражаются за мои стихи,

эмиры стремятся наполнить златом мой рот,

ангелы уже знают наизусть мой последний заджаль.

Мои рабочие инструменты – унижение и тоска;

лучше бы мне родиться мертвым.

Из «Дивана» Абулькасима аль-Хадрами

(XII век)

Великодушный враг

В 1102 году Магнус Босоногий приступил к покорению королевств Ирландии; говорят, что накануне своей смерти он получил приветствие от Муйрхертаха, короля Дублина:

Пусть в твоем войске сражаются золото и буря, Магнус Босоногий.

Пусть завтра на полях моего королевства будет удачен твой бой.

Пусть твои королевские руки сплетут ужасную паутину меча.

Пусть станут пищей красного лебедя те, кто войдет под твой меч.

Пусть все твои боги насытят тебя славой, пусть насытят кровью.

Пусть на заре ты будешь победителем, король, топчущий Ирландию.

Потому что этот день станет последним. Клянусь тебе, король Магнус.

И прежде, чем сотрется его свет, ты будешь побежден и стерт, Магнус Босоногий.

Из «Anhang zur Heimskringla»[12] (1893)

Г. Геринга

Le regret d’Héraclite[13]

Я, столь многими бывший людьми, никогда не был тем,

в чьих объятьях Матильда Урбах познала блаженство.

Гаспар Камерариус,

из «Deliciae Poetarum Borussiae»[14]