Свободный дух привлекал меня к ловчим птицам, и я быстро понял, что обладаю природным даром обращения с ними. Эдгар начал учить меня этому, взяв одного из маленьких перепелятников, наименее ценных из его подопечных. Он выбрал птицу вовсе необученную и показал мне, как особым узлом привязывать к птичьей щиколотке шестидюймовую полоску кожи с металлическим кольцом на конце, а сквозь кольцо пропускать ремешок подлиннее. Он снабдил меня защитными рукавицами сокольничего, и каждый день я кормил сокола его пищей — свежими мышками, чтобы тот спрыгивал с насеста на теплый остов моей руки. После прибытия перепелятник этот отличался крикливостью и дурным нравом — верный признак, по словам Эдгара, что он был взят оперившимся птенцом, а не пойман после того, как слетел с гнезда, — однако через две недели я уже приучил его прыгать туда и обратно, как какого-нибудь ручного любимца в саду. Эдгар признался, что в жизни не видел, чтобы перепелятник так быстро приручился.

— Похоже, ты умеешь обращаться с женщинами, — заметил он с подковыркой, поскольку к охоте пригодны только самки перепелятника.

Спустя недолгое время он решил, что я подхожу и для обучения кречета. То было смелое решение, и может быть, связанное с суеверным понятием Эдгара, будто я могу обладать каким-то особым пониманием этого сокола потому, что я прибыл с его родины. Однако зная, что меня привезли в Нортгемптон по особому пожеланию Эльфгифу, он вполне мог вести игру с более дальним прицелом. Он сделал меня хранителем кречета. Я занимался ею — это тоже была самка — ежедневно по два-три раза, я кормил ее, купал единожды в неделю в ванне из желтого порошка, чтобы избавить от вшей, давал ей подергать и покрутить куриные крылышки, когда она стояла на своем насесте, чтобы шея и тело окрепли, и протягивал свою рукавицу, на этот раз гораздо более прочную, чтобы она могла спрыгнуть с насеста на руку. Через месяц кречет достаточно освоился с кожаным колпачком и спокойно позволял надевать его, после чего мне было позволено выносить его из соколиного двора, и там эта великолепная белая с крапинками птица летала на длинном поводке, чтобы добраться до кусков мяса, которые я клал на пенек. Еще неделю спустя Эдгар уже подбрасывал в воздух кожаный носок с крыльями голубя, и кречет, по-прежнему на привязи, слетал с моей рукавицы, ударял приманку, пригвождал ее к земле и зарабатывал награду в виде гусенка.

— У тебя задатки первостатейного сокольничего, — заметил Эдгар, и я просиял от удовольствия.

И вот, спустя два дня после гневной вспышки Эльфгифу на пиру, мы впервые отпустили сокола лететь свободно. Это был тонкий и решительный миг в его воспитании. Вскоре после рассвета мы с Эдгаром отнесли сокола в спокойное место, довольно далеко от бурга. Эдгар вращал приманку на веревке. А я, стоя в полусотне шагов от него с кречетом на перчатке, снял кожаный колпачок, отпустил кожаные ремешки и высоко поднял руку. Сокол тут же заметил летающую приманку, сорвался с перчатки мощным прыжком, отдавшимся до самого моего плеча, и кинулся прямо к цели — одним смертельным броском. Он ударил по кожаной приманке с такой силой, что вырвал веревку из рук Эдгара, и отнес приманку вместе с волочащейся за ней веревкой на дерево. А мы с Эдгаром застыли в страхе, не зная, не воспользуется ли сокол возможностью улететь на свободу. Помешать ему мы были бы не в силах. Но когда я снова медленно поднял руку, кречет спокойно слетел с ветки, скользнул к моей перчатке и уселся на нее. Я наградил его куском сырой голубиной грудки.

— Вот, стало быть, она, наконец, и пришла, чтобы предъявить свои королевские права, — тихо сказал Эдгар мне, увидев, кто ждет у соколиного двора, когда мы возвращались.

Там стояла Эльфгифу в сопровождении двух слуг. На мгновение меня обидел язвительный смысл слов Эдгара, но знакомое чувство уже завладело мной, и голова закружилась оттого, что я оказался рядом с самой красивой и желанной женщиной в мире.

— Доброе утро, госпожа, — сказал Эдгар. — Пришли посмотреть на своего сокола?

— Да, Эдгар, — ответила она. — Птица уже готова?

— Не совсем, госпожа. Еще дней семь или десять поучится и будет годна для охоты.

— А имя ты ей дал? — спросила Эльфгифу.

— А имя ей придумал этот парень, Торгильс, — ответил Эдгар.

Эльфгифу посмотрела на меня так, словно видела впервые в жизни.

— Так какое же имя ты выбрал для моего сокола? — спросила она. — Уверена, что оно мне придется по нраву.

— Я назвал сокола Habrok, — ответил я. — Это значит высокий зад — над опереньем на лапах.

Она чуть улыбнулась, отчего сердце у меня подпрыгнуло.

— Я знаю, что это значит; Хаброк в преданьях о старых богах означало «лучший из всех соколов», не так ли? Славное имя.

Я словно воспарил в небеса.

— Эдгар, — продолжала она, — ловлю тебя на слове. Через десять дней, начиная с сегодняшнего, я выйду на соколиную охоту. Мне нужно время от времени выбираться за пределы бурга и расслабляться. Две охоты в неделю, если соколы сгодятся.

Так началась самая идиллическая осень из всех, какие мне довелось провести в Англии. В дни охоты Эльфгифу подъезжала к соколиному двору верхом, обычно в сопровождении всего одной служанки. Иногда она приезжала одна. Эдгар и я, тоже верхом, ожидали ее. Каких соколов мы брали, зависело от дичи, на которую мы собирались охотиться. Эдгар обычно брал одного из сапсанов, я — моего кречета, а Эльфгифу брала у нас балабана либо одного из перепелятников — эти птицы поменьше, и женщине было легче их нести. Мы всегда отправлялись на одно и то же место, обширное поле, что-то среднее между вересковой пустошью и болотом — там хватало раздолья для ловчих птиц.

Там мы стреноживали лошадей, оставляли их на попечение служанки Эльфгифу и все втроем шли по этому полю, по травяными кочкам и низеньким кустикам среди прудов и канав — наилучшее место для нашей охоты. Здесь Эдгар отпускал своего любимого сапсана, и опытная птица поднималась все выше и выше в небо над его головой и выжидала, делая круги, пока не замечала цель. Пустив сапсана, мы шли дальше, иногда вспугивая утку из канавы или вальдшнепа из кустарника. Когда испуганная птица поднималась в воздух, сапсан с высоты замечал направление ее полета и начинал снижаться. Падая с высоты, он приноравливался к полету своей жертвы и врезался в нее, как оперенная молния Тора. Иногда он убивал с первого удара. Случалось ему и промахнуться, если добыча уворачивалась или снижалась, и тогда сапсан снова взмывал вверх для нового броска либо преследовал добычу понизу. Случалось, хотя и не часто, что сапсан упускал жертву — тогда мы с Эдгаром вращали нашу приманку, призывая разочарованную и сердитую птицу вернуться на человеческую руку.

— Хотите теперь запустить Хаброк? — спросил Эдгар у Эльфгифу в середине нашей первой вечерней охоты, и сердце у меня забилось быстрее.

Хаброк была королевской птицей, достойной, чтобы ее пускал король и, разумеется, королева. Однако сокол был слишком тяжел, чтобы Эльфгифу могла его нести, поэтому я встал рядом с ней, готовясь подкинуть сокола вверх. Нам повезло — при этой охоте мы увидели зайца. Он выпрыгнул из зарослей травы, — прекрасное животное, лоснящееся и сильное, — и поскакал прочь с надменным видом, подняв уши, явный признак уверенности, что ему удастся сбежать. Я взглянул на Эльфгифу, и она кивнула. Одной рукой я снял поводок с Хаброк — колпачок был уже снят — и подбросил прекрасную птицу на волю. Мгновение она колебалась, потом заметила вдали мелькнувшую добычу, скачущую по жесткой траве и болотным растениям. Несколько взмахов крыльев, чтобы подняться ввысь и ясно рассмотреть зайца, после чего Хаброк пустилась в погоню за убегающим зверем. Заяц понял, что ему грозит, помчался во всю прыть, скакнул в сторону и скрылся в густой траве в тот самый миг, когда сокол бросился на него. Хаброк перевернулась в воздухе, повернула и снова бросилась, на этот раз, напав с другой стороны. Испуганный заяц выскочил из укрытия и, прижав уши, припустил к лесу теперь уже во всю прыть, со всех лап. И снова ему повезло. Уже готовому ударить кречету помешал куст — пришлось податься в сторону. А заяц приближался к спасительному убежищу и почти достиг его, как вдруг Хаброк, метнувшись вперед, обогнала свою жертву, повернула и накинулась на зайца спереди. Все слилось в один ужасный клубок, вихрь шерсти и перьев, и хищник и жертва исчезли в густой траве. Я бросился туда, на слабый звук бубенцов, привязанных к лапам Хаброк. Раздвинув траву, я увидел сокола, стоящего на мертвом теле. Он пробил шею зайца острым кончиком своего клюва, который Эдгар называл «клыком сокола», и приступил к трапезе, разрывая шкуру, чтобы добраться до теплого мяса. Я позволил Хаброк немного покормиться, потом осторожно взял ее и надел колпачок.