– на смерть Маркова – 1829 года стоит привести полностью, потому что каждая строчка важна:

Кипят и блещут фински волны

Перед могилою твоей;

Широким пологом над ней

Склонили сосны, мрака полны,

Печальный шум своих ветвей:

Так жизнь пленительным волненьем

В тебе кипела молодом;

Так ты блистал своим умом,

И самобытным просвещеньем,

И поэтическим огнём.

Но рано, рано годы злые

Тебя настигнули толпой,

И тёмны стали над тобой,

Как эти сосны гробовые,

Угрюмой движимы грозой.

Цепями нужд обремененный,

Без друга, в горе и слезах

Погиб ты… При чужих водах

Лежит, безгласный и забвенный,

Многострадальческий твой прах.

О! мне ль забыть тебя! Как сына,

Любил ты отрока меня;

Ты предузнал, кто буду я,

И что прекрасного судьбина

Мне даст на подвиг бытия!

Твои радушные заботы

Живое чувство красоты

Во мне питали; нежно ты

Лелеял первые полёты

Едва проснувшейся мечты.

Лета прошли. Не камню предал

Ты семена благих трудов:

Для светлой жизни я готов,

Я сердцем пламенным уведал

Музыку мыслей и стихов!

Прими ж привет мой благодарный

За много, много красных дней,

Блестящих в памяти моей,

Как образ месяца янтарный

В стекле играющих зыбей!

Тут все, в обычае Языкова, очень обозначено и очень конкретно. Начиная с того, что Марков умер достаточно молодым – а значит, он был ненамного старше своего воспитанника, когда усаживал его переписывать Ломоносова и Державина и произносил вдохновенные речи о них… Такой конкретности, соединенной с общим – а вернее всеобщим, достигали только очень немногие великие поэты. Кроме Языкова (говорю в пределах девятнадцатого века, двадцатый век не беру) такого достигали только Пушкин, Лермонтов, Некрасов и… нет, пожалуй, даже Фет этого не достигал. Восходил в эту конкретность, отображающую всеобщее, Алексей Константинович Толстой, но он был настолько индивидуален в своем стиле и в направленности своего стиха, что о нем надо вести особый разговор. А этого мы никак позволить себе сейчас не можем.

Главное: Языков был не одинок в Горном корпусе. Были люди, которые изначально оценили его талант.

И дружбой Языков не обойден. Веселого, добродушного и покладистого Языкова любят все однокашники. Особенно близко он сходится с Василием Любарским, который мечтает стать великим химиком, и Александром Кулибиным, сыном легендарного нашего изобретателя-самоучки Ивана Кулибина. Судя по «Посланию к Кулибину», тот тоже пробует свои силы в поэзии – причем, если не к легкой зависти, то несомненно к уважению Языкова, в поэзии «героической» вдохновляемой историческими сказаниями и Оссианом. Сам-то Языков, как ни старается, все время съезжает в лирику, в личное и элегическое, в уютно-домашнее или в разгульно-хмельное. Он воспевает, как говорит он в цитировавшемся уже посвящении брату Александру

Неверной жизни обольщенья

И страсти ветреных друзей…

И лишь надежду питает, что

Быть может, некогда твой счастливый поэт,

Беседуя мечтой с протекшими веками,

Расскажет стройными стихами

Златые были давних лет;

И, вольный друг воспоминаний,

Он станет петь дела отцов:

Неутомимые их брани

И гибель греческих полков,

Святые битвы за свободу

И первый родины удар

Ее громившему народу,

И казнь ужасную татар.

И оживит он – в песнях славы —

Славян пленительные нравы:

Их доблесть на полях войны,

Их добродушные забавы

И гений русской старины,

Торжественный и величавый!..

«Послание к Кулибину» оказывается первым опубликованным произведением Языкова.

Но это уже наступил 1819 год, во многом переломный – очень существенные перемены он приносит.

Так что пойдем по порядку.

«Послание к Кулибину» публикуется в журнале Вольного общества любителей русской словесности «Соревнователь просвещения и благотворения» со следующим примечанием:

«Общество в поощрение возникающих дарований молодого поэта, воспитанника Горного кадетского корпуса, помещает стихи сии в своем журнале.»

В этих стихах еще много юношеского, но еще больше языковской силы и размаха – и молодецкой удали, и радости жизни, и готовности противостоять любой буре: одна из основных тем уже здесь ярко намечена. Неудивительно, что уже эта первая публикация производит сильное впечатление и заставляет заговорить о вступающем в мир большом таланте. Вспомним это стихотворение целиком – хотя бы из уважения к тому, какую значительную веху оно обозначило в жизни Языкова: часто бывает, что и у самых великих поэтов первое опубликованное стихотворение оказывается невнятным и проходным, но тут – шестнадцатилетний (!) мальчик сразу утверждает себя в глазах «всей поэтической России», и даже юношеская преувеличенность чувств оказывается естественной и уместной.

Не часто ли поверхность моря

Волнует грозных бурь приход,

И с валом вал ужасный споря,

Кремнистые брега трясёт!

Не часто ль день прелестный, ясный

Скрывает мрак густой!

Не часто ль человек, среди весны прекрасной,

Смущается тоской!

И радость быстро отлетает!

Страшись печали, милый друг!

Да счастье всюду провождает

Тебя чрез жизни луг!

Люби, но укрощай в душе любви стремленья:

Её опасен яд,

И часто средь цветов прелестных наслажденья

Змеи ужасные шипят!

Будь верен, не страшись обмана;

Страшись, чтобы коварный бог

Не превратился вдруг в тирана,

И тщетные к тебе любови не возжег.

Быть может, там, мой друг любезной,

Где медяный Рифей

Чело к стране возносит звездной,

И крепостью гордясь своей,

Полёт Сатурна презирает,

Где хлад свирепый обитает,

Ты, друг мой, в тот ужасный час,

Как ветром мчится прах летучий,

Когда луч солнечный погас,

Покрытый мрачной тучей,

Когда леса дубов скрыпят,

Пред бурей страшной преклоненны!

Когда по челам гор скользят

Перуны разъяренны,

Быть может, друг любезный мой,

В сей бури час ужасной,

Красу, застигнуту грозой,

Увидишь ты… И взор прекрасной

В плененном сердце нежну страсть

Воспламенит мгновенно,

И милая твоя любови власть

В душе познает восхищенной,

И для