женской красоты воспламенял его воображение, он воспевал их не одну, а многих, и был, кажется, пресерьезно влюблен в Воейкову, родственницу Жуковского и жену профессора…»

Касаясь уже 1840-х годов, когда Языков был смертельно болен, а Свербеев, после блестящей дипломатической карьеры, стал хозяином известнейшего литературного салона, последний особо отмечает, что и тогда Языков проявлял безмерное – можно сказать, мальчишеское, подростковое – уважение ко всем старшим членам семьи, включая самого Свербеева:

«Он не только искренне любил меня, но, как к старшему по летам, всегда изъявлял мне особенное уважение…»

А не так уж старше был Свербеев – ровесник Пушкина (с которым успел свести настоящую дружбу) и своего кузена Александра, на год младше своего кузена Петра. И если уж знаменитейший поэт, перенесший такие муки, что в своем инвалидном кресле выглядел глубоким стариком, – человек, который сам мог бы требовать особого уважения к его свершениям и его немощам, – не забывал соблюдать «семейную субординацию» (и к братьям всегда прилюдно демонстрировал почтение младшего), то легко можно представить, насколько крепко сидело в нем такое воспитание и насколько оно должно было сказываться четвертью века ранее, в конце 1810х – начале 1820х годов. И насколько должно было изумить всех впервые (и чуть ли не раз в жизни) проявленное Языковым открытое непокорство. А тут как раз и братьям пришлось разъехаться по делам. Свербеев вспоминает: «…в то время, когда он переходил из горного корпуса в инженерный институт в 20-х годах [тут память несколько подводит Свербеева, все-таки воспоминания писались полвека спустя после всех событий – в 1819 году это было], он, за отсутствием братьев, жил месяца два со мною…»

Эти два месяца, как мы увидим, приходятся на период с середины августа до середины октября. 10 августа 1819 года Николай Языков, по его прошению, окончательно отчислен из Кадетского горного корпуса – после того, как старший брат Петр, после многих трудных бесед с младшим братом, приходит с ним к соглашению: и он, Петр, и вся семья не против ухода Николая из горного корпуса, если при этом он продолжит образование и поступит в Институт путей сообщения: одно из лучших заведений того времени, где он и полезную профессию все-таки получит, и достаточно у него будет свободы для поэтического творчества. После этого Петр вслед за Александром отбывает по делам. А в письме родителям от 18 октября Языков сообщает, что переезжает на квартиру к чиновнику Фетину, живущему совсем неподалеку от Института – за место в квартире, содержание и уроки математики Фетин положил Языкову 1500 рублей ассигнациями в год.

Так что между 10 августа и 18 октября Свербеев плотно занимается «делом» Языкова, приютив его на это время у себя.

Но основные казенные хлопоты выпадают, конечно, на плечи статс-секретаря Петра Андреевича Кикина, активно покровительствующего всем своим родственникам – и Александр, как мы упоминали, служит при нем, и Свербеева именно он продвигает в это время на дипломатическую службу. Кикин, настолько высокопоставленный чиновник, что с ним нельзя не считаться, делает все, чтобы переход Николая Языкова из Горного корпуса в Институт инженеров путей сообщения прошел как можно глаже и без заминок – что не так просто, набор в Институт уже закончен и в итоге выходит распоряжение принять Языкова «сверх комплекта».

А первым делом Языков получает аттестат из Горного корпуса, без которого никакие другие движения невозможны. Наверно, стоит привести этот аттестат целиком – чтобы призадуматься: а так ли Языков был ленив и неуспешен в учебе, как пишут об этом и многие его современники, и многие исследователи его жизни и творчества.

Аттестат

«Воспитывавшемуся в Горном Кадетском Корпусе пенсионером Николаю Языкову в том, что он по представленному при определении его в Корпус свидетельству есть из дворян, сын гвардии прапорщика, от роду имеет 15 год; определен в Горный Кадетский Корпус полупенсионером 9 октября 814, перемещен в пенсионеры 1 генваря 1816 года, поступил в нижние классы, потом переходя в средние обучался в оных с успехами: очень хорошими – Поэзии, Французскому языку, Российской и Всеобщей Истории, Ботанике и Зоологии; хорошими – Всеобщей Географии, Физике, Химии, Фортификации и Архитектуре; довольно хорошими – Статистике, Частному Римскому и Российскому правам, Логике, Риторики и Минералогии; средственными – Высшей Математике, Немецкому языку и Закону Божию; также обучался рисованию и танцованию. Но предположенного курса обучения не кончил, а потому и не имеет права пользоваться Высочайше дарованными ныне сему Корпусу преимуществами. Во время пребывания его в Корпусе был поведения хорошего. Ныне же по прошению его из онаго корпуса уволен, во свидетельство чего и дан ему, Языкову, сей аттестат из Комитета Горного Кадетского корпуса за подписанием присутствующих в оном и с приложением корпусной печати. С. Петербург, Августа 21 дня 1819 года».

И это, по понятиям тех времен, называется неуспехами в учении? «Зажрались», сказали бы мы сейчас, – либо, кому-то очень хотелось представить Языкова ленивым неучем; по крайней мере, легенду о нем поддержать. Созданную, возможно, самим Языковым: мол, ко всему, кроме поэзии, я отношусь спустя рукава, а если что, феноменальная память всегда выручит, – за ночь перед экзаменом заучу то, что другие учат целый год… Но есть вещи, которые просто нельзя за ночь заучить как попугай. И в физике, и в химии (и в фортификации, и в архитектуре) надо понимать внутренние взаимосвязи вещей (веществ) и предметов, иначе запросто засыплешься на экзамене, когда из одной формулы не сможешь вывести другую, или объяснить, почему одна химическая реакция должна неизбежно следовать из другой, или (относится как к фортификации, так и к литературе) показать необходимую пропорциональность нагрузки на фундамент при определенной мощи строений и определенных почвах… Да и в зоологии, и в ботанике – классификацию Линнея надо не просто заучить, но и уметь объяснить, как и на чем она выстроена.

Другое дело – мы можем обратить внимание, что Языкову тем лучше и легче дается предмет, чем основательней можно, так сказать, «потрогать его руками», ощутить его материальную основу, видеть и ощущать его действие в окружающем – живом, предметном, воспринимаемом – мире. И тем хуже у него обстоит дело, чем предмет абстрактнее, чем больше он требует отвлеченного мышления, умозрительных конструкций, за которыми не ощущается ни цветения растений и повадок животных, ни плоти истории с