Она слушала фугу Баха в исполнении «Крефти Дед». Партия тромбона просто неподражаема. Потом кто-то вмешался: поставили Вагнера. Она поморщилась. Вагнер в симфонической музыке — тот же Пуччини в опере. — «Крафти Дед» бесподобны, ты не находишь? Особенно тромбон. Никогда не слышала ничего подобного.

— Ты видела? Они еще троих наших убили, в штате Миссисипи. И убийц даже поймали. Надеюсь, их заставят за это заплатить. Возмущение никогда не прекратится. В конце концов от возмущения все и взорвется к чертям.

Какое-то время она с нежностью смотрела на него, продолжая улыбаться, а потом вдруг глаза ее наполнились слезами и улыбка превратилась в дрожащую гримасу.

— Хочешь, я тебе скажу кое-что, Чак? Иногда я мечтаю забеременеть, только для того, чтобы начать наконец заботиться и о себе тоже. Ну, пока. Встретимся на занятиях. И спасибо тебе.

Она направилась к бару. Ей оставалось раздобыть где-нибудь еще триста франков, чтобы заплатить за клинику, но там не было никого из знакомых, разве что только бывший испанский дипломат, еще доисторических времен, до Франко, он вечно грузил вас со своей гражданской войной в Испании, будто с тех пор никто так и не сделал ничего лучше. Он спорил о чем-то с бывшим лидером польского Сопротивления. Должно быть, они мерялись числом своих погибших. Еще там был один румын, тоже бывший неизвестно кто какой-то бывшей партии, давно бесследно исчезнувшей. В Женеве было полно бывших, всяких разных. Молодой человек за фортепиано играл арию из «Моей прекрасной леди», но с такой публикой «Соната призраков» Стриндберга пользовалась бы большим успехом. Все активные участники прежних режимов съезжались в Швейцарию, сменяя на посту туберкулезников. Ее отца назначили на этот пост в Женеве, потому что это был способ вежливо препроводить его туда, где находились лучшие специалисты по нервной депрессии. Все началось в Болгарии, в 1948-м, с повешения либерала Ставрова. Ее отец заверил Аграрную партию, что Соединенные Штаты, которые состояли тогда в Союзной комиссии по контролю, никогда не допустят ликвидации демократической оппозиции. Однако Госдепартамент никакой такой инструкции ему не давал. Он действовал по своей собственной инициативе, руководствуясь своим идеализированным представлением о родной стране. Ему тут же промыли мозги и отозвали обратно в Вашингтон. И все же он успел надеть смокинг и явиться на официальный ужин в компании убийц Ставрова. Протокол, сами понимаете. Он никогда не позволял себе нарушать правила. Она успела уже пожить в разных странах и знала слишком мало о слишком многом. Кроме того, у нее было такое тело, о котором ее отец говорил, что оно «все наружу», и поэтому она не осмеливалась даже носить свитера. Она свободно говорила на пяти языках, немного знала иврит и суахили; последние полгода работала над романом под названием «Нежность камней»; был один издатель, который им заинтересовался, но он хотел, чтобы она сама приходила читать его к нему домой, и ее тело стриптизерши из клуба «Батаклан» весьма способствовало их обоюдному смущению. У нее всегда были лучшие отметки в университете, но на улицах, как правило, обращали внимание совсем на другое. Джесс иногда ощущала, что ее было слишком много, слишком много Джесс со всех точек зрения. Собственная сексуальность постоянно была для нее проблемой номер раз. Никому и никогда не удавалось ее разрешить. Ее мать ушла от них, когда они были на дипломатическом посту в Саудовской Аравии: лучше для этого страны не найти, в том смысле, что нет лучше страны, чтобы бросать все, включая мужа с дочерью. Потом она еще раз вышла замуж, за «кадиллак» последней модели. В День Матери Джесс всегда с почтением вспоминала о ней. О последней модели, разумеется. Мы все оставляем в душе небольшой уголок для нежности. Она заказала «Кровавую Мэри», которую терпеть не могла, но зато к ней в придачу полагалась всякая вкусная мелочь, выставленная около кассы. Надо заметить, что с позавчерашнего обеда у генерального консула Италии ей не представилось возможности нормально поесть. После обеда он настоял на том, чтобы проводить ее до машины, а потом, в лифте, как набросится на нее: настоящее вооруженное нападение, ни больше ни меньше. Ко всему прочему, его резиденция находилась на третьем. Он собирался успеть за два этажа. Он, верно, спутал ее с растворимым «Нескафе» в пакетиках.

Ей очень хотелось попросить стакан молока, но тут такого не подавали. У них в Швейцарии был самый высокий процент самоубийств. Впрочем, этот процент самоубийств у всех был самым высоким: в Швейцарии, в Дании, в Швеции, в Сан-Франциско… Показатель благосостояния. Одну вещь ей все-таки никак не удавалось постичь. Хорошо, она была согласна на спираль. Но если вы, скажем, еще ни разу, как же тогда поставить эту спираль? Прямо квадратура круга какая-то.

Она взяла свой стакан и подошла к пианисту: Эдди Вейс, из Лос-Анджелеса. Молодые американцы заполонили Европу. Weltschmerz. Sehnsucht.Вьетнам. Они удирали, как молодые разъяренные бычки бегут у Бласко Ибаньеса, в его «Крови и песке».

— Как дела, Эд?

— Не знаю, Джесс. Я стараюсь не всматриваться. Этот парень за стойкой сам не свой до твоего зада. Ему только электродрели не хватает. В Америке, там грудь, а в Европе всегда почему-то ляжки. Почему?

— В Европе — другая цивилизация, Эд. У них несколько иные ценности, чем у нас. Она скрылась в туалете, чтобы исчезнуть из поля зрения, а вернувшись, обнаружила, что судьба наконец-то ей улыбнулась. У бара стоял, облокотившись на стойку, Франсуа, и она была почти уверена, что в прошлый раз вернула ему долг.

— Франсуа, я очень тороплюсь, не одолжишь мне триста франков? Он поднес палец к губам: тсс! Он слушал, как какой-то тип возмущается в телефонную трубку. Умник из разряда «чего не хватает нашей молодежи, месье, так это войны». Естественно, он говорил об искусстве:

— Нет, я умываю руки. Я не доверяю рынку. Слишком высоко, это долго не продержится. Продавайте всё. Не торгуйтесь, старина. Я сказал: продавайте. Сплавляйте всех этих Пикассо, Браков, Хартунгов и Сулажей. Дюбюффе тоже. Знаю, знаю, он поднимается очень быстро, но скоро он свернет себе шею. Купите мне что-нибудь восемнадцатого. Рисунки, неважно… И редкие книги. Какие? Редкие, я вам говорю. Пора залечь на дно. Наступает время надежных ценностей.

Он повесил трубку. Франсуа смотрел на этого друга. Будто примерялся к его скальпу.

— Сколько ты сказала, Джесс?

— Четыреста. Я верну.

— Можешь ничего не возвращать, но и не бегай от меня. Вот, держи, здесь пятьсот. Ты ведь знаешь, я по-прежнему без ума от тебя.

— Не говори так, иначе мне обязательно придется вернуть тебе их.

— Ты сегодня газеты открывала? Жозетт Лонье арестована как девушка по вызову. Одна из самых богатых семей в Швейцарии. Ты можешь это понять?

— Думаю, она хочет быть независимой. Так, я побежала. Спасибо.

— Я тебя люблю.

— Франсуа!

— Ладно, ладно, беги. Она, как всегда, столкнулась с вращающейся дверью, выскочила наконец на улицу и остановилась в некотором замешательстве. «Белые зубы, свежее дыхание» все еще был здесь, и волосы у него были еще светлее, чем прежде, если такое возможно. В общем, совсем блондин.